Ближе к вершине холма стал чувствоваться ветер. Внизу, в скопище улочек, он терял силу, но здесь задул вовсю, с завыванием, словно демоны преисподней вырвались на волю и обрушились на утонувший во тьме город. Окна старых двуэтажных домов были плотно закрыты ставнями, на заснеженной улице исчезли последние прохожие, и мне показалось, что город вымер. Великий город, столица великой страны, — холодный, темный, засыпаемый снегом, продуваемый ледяным ветром. Париж, город Смерти, которая имеет здесь тысячи лиц, тысячи дорог…
Я чуть не прошел мимо. Церковь, точнее небольшая, хотя и высокая церквушка с изящным шпилем, оказалась зажатой между двумя домами. Она даже отступила в глубину на несколько шагов, словно надеясь спрятаться от неблагодарных людей, забывших Творца. Но я знал — бесполезно. Граждане санкюлоты, переименовавшие древний Монмартр, добрались и сюда. Интересно, что здесь? Склад? Очередной Театр Юных Патриотов? Или просто — мерзость запустения?
Уже с улицы я заметил над входом, где когда-то висела икона, знакомую белую вывеску с огромными черными буквами. Такого я уже насмотрелся. «Французская Республика, Единая и Неделимая. Свобода, Равенство, Братство — или Смерть». Небогатый выбор предоставляет Республика своим гражданам! Куда больше меня интересовала надпись, скромно приютившаяся сбоку. Буквы были поменьше, зато содержание — не в пример любопытнее. Я взбежал по заснеженным ступенькам и всмотрелся.
«Французская Республика. Академия наук. Лаборатория электричества».
Вначале я не поверил своим глазам. Лейденские банки, стержни, бьющие белыми искрами, — здесь? И что тут делать Пьеру Леметру?
Мелькнула и пропала мысль о странной шутке гражданина Жиля Беко. Нет, старик не шутил. Церковь на месте, граждане санкюлоты ее действительно закрыли, и оставалось узнать, что из этого всего следует.
Высокая черная дверь была полуоткрыта, поэтому я не стал стучать и осторожно потянул на себя тяжелую створку. В глаза ударил свет — невиданный, яркий, и сразу же остро запахло озоном. Я невольно зажмурился, а когда наконец решился открыть глаза, то застыл в немом изумлении. Прямо в лицо мне светило солнце — маленькое, ярко-желтое, издающее легкое, едва различимое шипение. Солнце находилось на высоком металлическом шесте, а вокруг…
Треск, ослепительная вспышка, резкий запах озона-и все изчезло. Солнце погасло, остался лишь почерневший шест, огромные лейденские банки, стоявшие по углам небольшого нефа, — и несколько молодых людей, застывших в почтительном удалении от отгоревшего светила.
— Есть! Есть! — в уши ударил громкий крик. — Сколько секунд?
— Двадцать одна! — ответил другой голос. — На две больше!
— Двадцать две! — поправил кто-то. — Граждане, ура!
Когда «ура» отгремело, молодые люди принялись деловито разбирать стальной шест и откручивать многочисленные проводки, тянувшиеся к гальванической батарее. Разговор стал тише, и я уловил лишь малопонятные рассуждения о влиянии воздуха на процесс окисления.
Стало ясно — молодым людям явно не до меня. Мешать не хотелось, и я, пройдя чуть вбок, принялся осматриваться. Да, кое-что оказалось знакомым. Гальваническую батарею я уже лицезрел — причем тоже под церковными сводами; стальной шест явно предназначался для искусственного солнца, горевшего целые двадцать две секунды, а столы, заваленные бумагами и незнакомыми приборами, особой загадки не представляли.
Наконец один из молодых людей соизволил обернуться. На меня глянули удивленные, ничего не понимающие глаза. Я поспешил снять шляпу и отвесить самый любезный поклон.
— Поздравляю! Двадцать две секунды!
— А-а! — парень улыбнулся. — Спасибо! По две секунды в день!
Я невольно прикинул: сегодня их солнце горит менее полуминуты, но через год…
— Вы что, решили разорить торговцев свечами?
— И маслом тоже, — охотно откликнулся другой парень, возившийся возле одной из лейденских банок. — Через пару лет в Париже ночью на улицах можно будет читать газету! Вы, наверно, из отдела благоустройства Коммуны? Гражданин Леметр вас ждет.
Гражданин Леметр? Я постарался сохранить на лице непринужденную улыбку, но невольно вздрогнул. Леметр здесь? Почему-то мне казалось, что этот человек скрывается где-нибудь в темном подвале, в развалинах, а то и в черных штольнях катакомб. Что делать ему тут, где светит солнце, стальное солнце, рожденное из лейденской банки?
— Пойдемте! — Тот, кто первым заговорил со мной, вытер тряпкой руки и, кивнув мне, направился в глубь нефа, туда, где когда-то был алтарь. Теперь там стояли высокие ширмы, на которых висели какие-то таблицы, графики, диаграммы. В центре находилась небольшая дверца.
Не успели мы подойти, как она растворилась и на пороге появился высокий широкоплечий человек — седой, с загорелым лицом, на котором странно смотрелись яркие голубые глаза. Человек стоял как-то странно, и, только когда я заметил прижатый к боку костыль, все стало ясно. Вместо правой ноги у голубоглазого чернела толстая деревяшка.
— Добрый вечер, гражданин! — голос оказался гулкий, низкий — и чрезвычайно добродушный. Совсем иначе смотрели глаза. В них было изумление — и страх. Голубоглазый явно не ожидал этой встречи.
— Вы от гражданина Реаля? Прошу, хе-хе, прошу! Как вам наши чудеса?
Страх исчез, взгляд стал добродушным, под стать голосу, и чуть-чуть ироничным.
— Отменно! — отозвался я. — Только чтобы освещать улицы, понадобится слишком много лейденских банок.
— Это вы, хе-хе, справедливо! — Огромная мускулистая рука сжала мою кисть. — Это вы верно подметили, гражданин…
— Ксавье, — поспешил я. — Франсуа Ксавье.
— Леметр. Очень, хе-хе, приятно! Голубые глаза на миг потемнели, но тут же стали прежними.
— Спасибо, граждане! — одноногий повернулся к молодым людям. — Завтра в девять. Все, все, коллеги, по домам, а не то нас закроют, хе-хе, за нарушение Декларации прав человека!
Послышались огорченные голоса. Похоже, эти ребята были не прочь продолжать работу всю ночь. Но Леметр покачал головой:
— По домам, граждане! Я сам все выключу… Гражданин, э-э-э, Ксавье, прошу!
Я проследовал за ширму. Там меня встретила еще одна лейденская банка — поменьше, и большой стол, ломившийся от приборов. Разглядывать их я не стал. Пока меня интересовал деревянный табурет, на котором я и устроился.
Леметр долго стоял в дверях, затем задвинул щеколду и грузно опустился на небольшую скамью. Голубые глаза смотрели в упор, и мне стало не по себе. Наконец одноногий вздохнул.
— Признаться, поражен. Если бы о вашей смерти сообщили только господа «синие», я бы отнес это на счет их распаленного республиканского воображения. Но меня известили те, кому я обязан верить…
