Косой нож — серый, в темных пятнах крови — падает вниз. Над площадью стоит рев, но я не слышу ничего, ничего не вижу — кроме эшафота и пятен крови на темной стали. Вот и все… Надо уходить, благо во внутреннем кармане камзола лежит страшный документ, который я только что забрал у предателя и негодяя Шалье. Шалье тоже мертв, как и его безумный кузен, как мой брат, как Жан Пелисье, как тысячи и тысячи других. Но сотни тысяч, те, что еще не погибли, — разве их минует эта участь? Ведь я жив, сейчас я покину обреченный город, чтобы мстить — убивать, убивать, убивать, пока не будет брошен в канаву труп последнего «синего». И только тогда…
И только тогда… И вдруг я понимаю — конца не будет. Вырастут дети — те, кто не умрет с голоду, кого не убьем мы и не убьют они. Дети вырастут — и все начнется сначала. Кровавая волна поднимется до самых Небес, и те, последние, кому доведется погибнуть, проклянут нас, начавших это. И в этот миг, страшный миг прозрения, я понимаю, что должен уйти…
Еще не стихли вопли, толпа еще гудит, с трудом приходя в себя от радости, еще мечется над площадью трехцветный штандарт, когда я срываю треуголку с ненавистной кокардой и кричу — громко, чтобы слышали все — и живые, и мертвые: «Да здравствует Король! Да здравствует Король!..» Это — пароль, пропуск в Никуда, на черную плешь равнины Бротто, где Смерть откроет мне свое имя…
…Небо было серым и плоским. Оно находилось совсем рядом — только протяни руку. Но я знал — это мне не по силам. Я не мог двинуться, не мог даже закрыть глаза, чтобы очутиться в спасительной темноте. Все потеряло смысл перед беспощадной истиной, близкой и безликой, как эта неровная, шершавая небесная твердь.
Я умер.
Я умер давно и лежал на холодной осенней земле, пытаясь понять, чем согрешил перед Тем, Кто закрыл мне путь к покою — к тому, что заслужили мы все, и правые, и виноватые. Что не сделал я, Господи? Я выполнил все — и живой, и мертвый. И теперь мне нечего делать на этой проклятой земле! Остальное сделают те, кто остался. Шарль Вильбоа вырвет Юлию из Консьержери, Жак Ножан не даст пропасть «соплякам», и, может, Титан с изуродованным лицом все-таки спасет нашу несчастную страну. Даст бог, «синие», еще не потерявшие разум, сумеют найти общий язык с Поммеле и Леметром, чтобы не пустить в сердце Франции чужие войска и безумных мстителей из Кобленца. Но это они сделают без меня. Что я могу, мертвый?! Что же Тебе еще надо от меня, Господи?..
И тут серое небо дало трещину, и сквозь клубящуюся багровую мглу медленно, беззвучно проступил гипсовый лупоглазый лик в красном каторжном колпаке. Лепелетье де Сен-Фаржо скалился белым узким ртом, словно Сатана, выпущенный из самых глубин ада. Он был весел, мануфактурщик-цареубийца, он что-то знал, что-то видел. Мертвые глаза взглянули в упор — и небо померкло, сменившись дымящейся морской пучиной. Свинцовые волны уходили за горизонт…
Свинцовые волны уходили за горизонт. Белая пена почти касалась низких туч, мчавшихся над неспокойной хлябью, и черные силуэты кораблей, стоявших на мертвых якорях, казались отчаянным вызовом этой нечеловеческой мощи. Порывы ветра раздували флаги с двойным крестом. Человеческая стойкость, помноженная на опыт десятков поколений, была сильнее бури, сильнее волн, сильнее свинцовой пучины. Корабли словно презирали шторм, как презирали бессильного врага, которого они сторожили, словно охотничьи псы, обложившие берлогу.
Но вот пучина дрогнула. Замерли волны, в черные неподвижные точки превратились стаи чаек. Даже ветер стих, ужаснувшись тому, что медленно проступало на фоне серого сумрака. Тупорылый стальной нос рассекал волны. Глухие башни щетинились могучими коронадами, над нелепыми каминными трубами, словно над адскими котлами, стлался черный дым. «Лепелетье», чудовищное детище Единой и Неделимой, надвигался неотвратимо, словно сама Смерть. Беззвучно дрогнули стволы коронад — и над черными обреченными кораблями вспыхнуло низкое желтое пламя. Там гибли люди, смелые люди, бессильные противостоять стальному Вельзевулу. Корабли пылали, горело море, а коронады делали свою страшную работу — во имя Революции, во имя Республики, Единой и Неделимой. Левиафан шел вперед, непобедимый, не ведающий преград…
Но вот вновь содрогнулась пучина. Горизонт потемнел, по притихшему морю пробежала бессильная рябь. Громадная черная туша, покрытая сталью, ощетинившаяся чем-то, напоминающим толстые короткие стрелы, поднималась из самых глубин. Сила встретила силу. Смерть по имени «Лепелетье» породила другую Смерть, неведомую, но еще более грозную, еще более неотвратимую. И уже не так важно, чей флаг развевался на короткой уродливой мачте. Толстые стрелы дрогнули, готовясь к полету, и тут откуда-то сверху, из поднебесья, словно падающий Люцифер, рванулась к самой воде крылатая стальная тварь, оставляющая за собой белый шлейф адского пламени. Послышался резкий пронзительный свист, сменившийся утробным ревом…
Но вот все стихло — ненадолго, на какой-то миг. Мир словно замер в предчувствии чего-то невероятного, чему нет названия, нет имени. И вот над горизонтом, над серой гладью моря, беззвучно вспыхнуло Солнце — ослепительно-белое, холодное — Солнце Последнего Дня…
Я застонал, бессильный и беспомощный пред стальным ликом Армагеддона. Почему мы не остановили это? Неужели у Смерти мало дорог? Неужели то, чему мы свидетели, только начало, лишь слабая заря Часа Гибели?..»
— Лежите, Франсуа! — Чья-то рука властно придавила мое плечо. — Лежите, вам говорят! Франсуа Ксавье, если вы не будете слушаться…
Я открыл глаза, и меня встретил яростный блеск знакомых стеклышек.
— В жизни не встречала более непослушных пациентов! Вы что, не понимаете? Вам категорически нельзя двигаться, вам…
— Юлия, — вздохнул я, еще не понимая, в каком из миров мы с ней встретились. — Юлия, оставьте меня! Я же умер! Неужели вы до сих пор не поняли?
— Так… — Девушка помолчала, затем решительно качнула головой. — В таком случае… В таком случае вы идиот, Франсуа Ксавье! Более того, вы клинический идиот, и я лично придушу вас, уничтожив собственную работу, если вы еще раз ляпнете такое!..
Ее кулачок оказался под самым моим носом, и я, ловко поймав его, поднес к губам.
— Не вздумайте! — Рука тут же вырвалась. — Вы… Недорезанный «аристо» с черепно-мозговой травмой…
Внезапно она всхлипнула, очки съехали на нос, и девушка отвернулась. Ее плечи дрожали, она плакала, словно обиженный ребенок, и я действительно почувствовал себя последним дураком. Они слепы, они все слепы! Только безумный священник да сестра Тереза смогли что-то увидеть. Господи, почему я еще здесь, почему меня не оставили в покое?..
