Долосс вновь замахнулся.
И Михаил забыл себя помнить.
***
Личина помогала.
В ней он будто лучше видел; больше слышал; лучше владел голосом.
Единственное — не мог чувствовать Юга, как чувствовал обычно, на расстоянии. Но теперь ни к чему было — Третий остался в лагере, под защитой.
Хворост он приметил давно, но подступиться к ней не знал как. Она вынимала по человеку. Много не брала, не жадилась. Такого создания Второй еще не видывал, и бороло его любопытство — удастся ли приучить? Поэтому и присоветовал арматору отвлечь Хворост, приманить перламутром.
Убивать не думал.
Коромысло несло его быстро, спокойно. Выпь держался за длинную жердь плеча, смотрел сверху. Люди, море людей. Мастер — он слышал — говорил: илоты.
Слово было обтекаемым, корпусным и не живым.
Незнакомым.
Коромысло дрогнуло, загудело огорченно, когда ноги ее обхватили силки. Выпь скользнул вниз, приземлился под брюхом. Выхватил из-за спины дикту и ударил, легко разрубая путы.
Досада брала — до Хвороста оставалось совсем немного, надо было им увязнуть.
— Свои! Ты что, очумел?!
Выпь едва успел задержать дикту. Медленно выдохнул.
Только разглядел — и впрямь — свои. Странно, казалось ему, что все с одного лица…
— Прости. Не зашиб?
Коромысло загудело, рассказывая, что Хворост начала двигаться.
Не иначе, наметила себе взятку — устала ждать.
Панцирники Хома Сталты стояли крепко, укрывшись со всех сторон щитами. Перламутровое сияние чаровало Хворост, держало, вабило. Кружила она вокруг, тянула длинные суставчатые пальцы…
Будто вокруг баснословной диковинки.
Выпь велел Коромыслу не сходить с места, сам же пошел к Хворосту. Вблизи существо оказалось больше и сложнее. Тот самый шелестящий, мертвящий звук исходил из самого ядра, укрытого вуалью прихотливых линий.
За ней, за этой вуалью, что-то двигалось, мерцало.
Хворост заметила Выпь, когда он был близко. Потянулась к нему….
Выпь не уклонился, не закрылся. Стоял, упершись пяткой дикты в землю. Смотрел.
Покажи мне себя, велел мысленно. Открой лицо.
Хворост замерла, рассматривая Второго. Выпь чувствовал взгляд — множество взглядов. Медленно поднял руку и убрал маску.
Теперь — ты.
Мельтешение линий прекратилось. Палец коснулся его лба, а Хворост подняла вуаль.
И все объяло Озарение.
***
Ударивший свет едва не вышиб Гаера из седла. Конь дико заржал, простонал жалобно и завалился, как игрушечный, как елочный, деревянно выставив ноги. Кругом выло и полыхало, а арматора сберегло то, что он был укрыт другими павшими.
Наконец, откатилось.
Гаер выбрался, не без труда отвалив тело, глянул кругом. Люди медленно приходили в себя. Но уже накатывала новая золотая волна — враг оправился быстрее. Арматор вдохнул глубоко, чувствуя закипающую в середке ярость. Подобрал оброненную Двухвостку, сжал пальцы. И пошел, прямо в лоб лавине.
Размахнулся, перехватил свое оружие двумя руками, целя по ногам бегущей локуста. Тварь кувыркнулась, Гаер, обернувшись, обрушил свое оружие на хребет Хангара.
Вскинул уродицу, отбивая брошенную стрелу, прыгнул, хватая под уздцы чужого взыгравшего коня, вышиб из седла всадника. Двухвостка, будто копье, прошила доспех, вышла из спины и вернулась к арматору.
Гаер сунул руку в спорран, зацепил парочку репешков и швырнул в противника.
Грохнуло, а арматор отбил брошенный из пращи камень, точно детский снежок.
— Статут, суки! — рявкнул и тут же рассмеялся, ощерился. — Ну?! Статут! Ну, кто на меня?! Кто тут папочка, а?!
Хангары продолжали двигаться, но теперь волна обходила Гаера, точно река — камень-боец. Не сразу понял причину, а, поняв, застыл.
Тамам Шуд.
Стоял будто бы в живом, золотоносном коридоре, сотканном бегущими локуста, смотрел — на него.
Рыжий оскалился. Переть одинцом на вожака Нума — та еще затея, но арматор не умел отступать. Тамам Шуд словно ждал, скрестив на мощной груди руки. Смотрел, как подбирается Гаер.
Останови это, сказал Тамам Шуд.
Гаер споткнулся.
Останови.
— Не я это начал, башка лысая, не мне и заканчивать.
Разве. Лукавишь перед собой. Не ты ли желал, чтобы Лут в хаос погрузился? Не ты ли желал Башню раскачать, ножки ей подшибить? Я помогу. Сделаю, чтобы не Башня тебе хозяйкой была, но ты ей — Хозяином.
— Врешь, собака. Такое тебе не провернуть.
Ложь мне не ведома. Отступись, отведи армию, оставь Хом — и в Башню вернешься владетелем. Вижу, как глубоко корни ее в тебе. Все поменять можно.
— Можно. Только Лут тебе отдать…
Мне отдать.
Арматор увидел, представил — свободу. Чего крутить, может, и семью завести, и дом какой, и мелочь там всякую… Задохся. Не биться в крови, как лягухе в молоке. На берег выйти. Сесть и отдохнуть. Не ненависть познать, но любовь.
Гаер вздохнул глубоко, ровняя дыхание. Мотнул головой, отбрасывая грезы. Сцепил зубы, напряг ноздри, утвердился в стойке. Крепче ухватил Двухвостку.
— Отсоси, засранец.
***
Утишил его Лин. Выдернул из изменения, вернул в себя.
На Хоме Зыби двое мужиков держали, а тут один мальчик справился.
Пусть и Первый.
Видимо, и Озарение подсобило.
Михаил, как прочухался, более всего напугался, что в горячке и Лину перепало. Но нет, обошлось. И бледный РамРай, и Первый — живы были.
Про прочих не сказать.
РамРай казался здорово напуганным, а у Лина правая рука висела жгутом и выгядела так, словно он выдернул ее из пасти молотилки. Но даже так — сумел прижать Михаила к земле, и держал, и по имени звал, пока бушевало световой шторм.
Дышать стало легче — и не промытый воздух тому был причиной. Хангары уходили, отступали, забирая мертвых и раненных. Кажется, этот раунд они у противника вырвали.
— Тебе… к лекарю надо, — сказал Плотников, пытаясь скрыть растерянность.
Кругом лежали тела, и Михаил не мог сказать, не мог знать, кто их поверг — лила, иной противник… или он сам.
Позже.
Первым делом Лина к лекарю оттянул.
— Я не знал, что они могут смыкаться, — сказал Михаил, рассматривая оружие.
Актисы словно спаялись хвостами рукоятей. Иванов крутил оружие, гадая, как разъять обратно.
— Я слышал о таком, — вздохнул Лин. — Только… доступно на другой ступени.
Он был бледен, чело будто охватывала повязка шитая прозрачным бисером. Смотрел, что лекарь творил с его рукой. Сам Плотников не мог заставить себя глянуть — стыдная слабость.
Скобы лекарь сразу отмел, взял корзину, в которой, как змеиное племя, слабо шевелились, сплетались кублом, белые нитяные корешки.
Михаил старался развлечь, отвлечь разговором. Лин часто сглатывал, губы у него были совсем белыми и сухими. Сказал:
— Это, выходит… ступень. Была. Получается, я все-таки прошел лесху. Я…
Влажно, протяжно хрустнуло. Лин длинно выдохнул, глаза закатились. Медленно откинул голову и начал валиться — спиной назад. Плотников вдруг вспомнил досужие разговоры: Первые мол, так механично устроены, что не могут отключиться.
Прежде, чем мысль додумал — подхватил. Не дал упасть. Затылок и спина у Лина были насквозь мокрыми, горячими.
— Порядок, — сказал лекарь.
Михаил глянул. Руку прошивала, простегивала толстая нить-жила. Держала вместе куски плоти и кость.
— Зарастет, — весело утешил лекарь, подмигнул ему.
Пошел дальше, вытирая пальцы. Лин очнулся тут же, вывернулся.
— Болит? — спросил Михаил негромко.
— Чуть совсем, — Лин отстранился, отвернулся.
Кажется, застыдился слабости. Оружие прижал к себе, к груди, как ребенок — игрушку.
Михаил отвел его в палатку и успокоился только когда Лин лег и заснул. Жила едва заметно пульсировала — сращивала мясо.
Михаил вышел, глубоко вздохнул, утопил лицо в ладонях. Пальцы дрожали, пахли порохом и кровью. У Лина не тряслись руки, подумал. Даже тогда. Шелк рук. Сталь.
