Судьба одарила меня внешностью правильной, но неприметной. Так что мне не трудно ее изменить. Северяне могут сказать про меня только, что я — красив, а другие — и того сказать не могут. Я пользуюсь этим так же активно и агрессивно, как и всем остальным. Скоро из скромного скандинава стану сдержанным немцем — сменю машину, сменю лицо.
Эх, дайте мне свободу, дайте мне коня! «Коней» у меня, правда, предостаточно — и крылатых, и колесных. А свободы… Государство предоставляет мне только «коней». Ношусь я на них по всей земле с вида вольный, как ветер. Я, в общем, на такой уровень с довольно давних времен вышел, что, и правда, — почти волен в решениях и в перемещениях. Только я связан долгом перед Отечеством по рукам и ногам… связан той привязью, что струной у меня в голове натянута.
Отнял руку от послушного руля, разогнул закостенелые пальцы и закурил. На ровной прямой дороге и газ держу ровно. Дорожные указатели, номерные знаки — все вижу краем глаза, все отмечаю на границе сознания, не концентрируясь. Не зарегистрировано по привычке ничего подозрительного — и нечего останавливаться, осматриваться. Стараюсь не смотреть по сторонам — я перемен переел, как кислых ягод, и теперь — оскомина в горле застряла… давлюсь ей который год, проклиная длительные переезды.
Потянулись чередой промышленные зоны — с вида пустынные и притихшие города, напоминающие страшные сны. Эти города — не лицо этой страны. Лицо — города старые, с узкими улицами, с готическими соборами, возвышающимися над низкими постройками… или новые — с вздымающимися к небу стеклянными высотками. А здесь — над скудными строениями торчат заводские трубы. Да и обитатели этих зон далеко не так общительны и добродушны, как остальные люди этой области. Среди них полно отчаянного и опасного сброда. Здесь затаились и закаленные жесткой жизнью бойцы подпольных организаций, и озлобленные бедняки, и бесприютные бродяги. И нищие поляки, не гнушающиеся грязных дел, здесь встречаются нередко. Немцы терпимы к ним в крупных городах, но в городах поскромнее их не привечают. Они стараются скрываться на окраинах и вести замкнутую, изолированную жизнь, часто совершая преступления, невидимые немцам.
Франкфурт стер Ларсена, как ластиком, и обрисовал Вебера, как серым карандашом. Отто Вебер — тоже человек деловой, но занимается он исключительно моими личными делами. Гер Вебер выглядит в высшей степени внушающим доверие гражданином Германии, только он тот еще махинатор. В общем, благодаря ему, я не останусь голодным никогда и нигде. Явившись на его съемную квартиру, я и от его имени отправил несколько писем.
Через левую линию вышел на связь с Игорем Ивановичем. Прочел его послание и покривился. Что ж… Видно, мне в ближайшее время выспаться не судьба — снова в дорогу. Я откинулся в кресле, снял очки с прозрачными стеклами, посмотрел в потолок, как в пустой патронник… встал и пошел.
Обменял солидную машину на видавшего виды «железного коня», с изношенной курткой застегнул под горло шкуру Вольфганга и понесся навстречу ветру. Вольфганг — парень не из везучих. Он старается выбраться из трущоб, но всегда — возвращается. И сейчас, пусть и после достаточно длительного отсутствия, он — вернется в индустриальный город с ветшающими зданиями и знающими зло людьми.
Проверяю подходы к объекту, размещенному под больничным корпусом в качестве секретного исследовательского центра, испытывающего на людях новую аппаратуру и препараты. На деле и на другом, на высшем, уровне секретности сотрудники лаборатории заняты изучением не только лекарственных средств и заразу они здесь разводят не только в поисках лечения. Поэтому путь и привел Вольфа в эти подземелья.
Вольф, травильщик крыс, как нельзя лучше подходит для дела и вписывается в окружающую среду. Он то, что надо, для поиска подземных подходов и получения необходимых сведений от низших слоев общества. К этому всему его здесь еще и знают. Его образ — мой задел с прежних времен. Так что никаких новых лиц и никаких подозрений.
Часть II
Эх, подвела подкорка
Не зря Степан Петрович меня худеть заставил — теперь мне, и правда, раз плюнуть протиснуться хоть в сливную трубу. А в сточном канале — мне теперь вообще раздолье. Есть, где разгуляться. Передо мной открываются новые возможности, и я их задействую.
От достаточно долгого голода энергия, выделенная на добычу пропитания, так и прет. Все реакции обострены — их не притупляют даже последствия бессонной ночи. Во мне проснулось хищное чутье, и, пока я не начну слабеть от голода, оно будет верно вести меня вперед.
Остановился в тоннеле, возле еще не встречавшейся мне дыры в стене. Слушаю усиленную темнотой тишину — она отворяет передо мной тесное помещение и… Похоже, чье-то хриплое дыхание. Проверить надо. Не стоит так сразу доверять подсказкам нового и непривычного для меня нюха. Думаю, «волчий взгляд», видящий в темноте, не подведет. Посмотрим…
Прокрался через завал крошеного бетона и шагнул во мрак подвала. Встал во весь рост, всматриваясь в окружающую меня мглу. Кажется, кто-то шевелится в углу. В моей руке вспыхнул холодный луч фонаря. Выхватил светом, копошащегося в тряпье, вяло вылезающего из ветоши, человека. Черт… Угораздило же на бродягу нарваться.
Человек закашлялся и закрыл лицо от света скрюченной рукой. Он молчит, а я думаю, что с ним делать. Убрать его как-то надо с дороги. Не должен я был здесь со всяким сбродом встречаться.
— Детерминатор?
Он перевел дух, отнял от привыкших к свету глаз руку, поднялся, что-то прохрипел. Я подошел к нему.
— Вольф, ты?
Я всмотрелся в перепачканное лицо внимательнее. Черт… Старик Клаус Крюгер…
— Я!
— Охотник на крыс…
— Клаус, это ты!
— А кто же еще? Не сразу узнал тебя, Вольф. Выглядишь ты что-то неважно.
— Да в последнее время как-то так дела идут.
— Я уж вижу. Вечер поздний, а ты все крыс травишь.
— Развелись заразы — вот и извожу. Клаус, а ты что здесь, на окраине, делаешь?
— Скрываюсь. Глухое место, да не такое гиблое, как прежнее.
— Скрываешься? Это от кого?
Старик, мрачно ухмыляясь беззубым ртом, стукнул трясущейся рукой по сваленному в кучу тряпью.
— Садись, Вольф, я тебе расскажу. Только это страшная тайна.
Усмехнулся ему в ответ, стягивая перчатку и прикуривая сигарету.
— Такая уж страшная?
— Ужасная, Вольф.