— А если я скажу «нет»? Ведь мои войска контролируют город, даже если вы захватите дворец, выбраться уже не сможете!
— Честное слово, не хотелось бы до этого доводить, — вздохнул Фанцетти. — В таком случае, во-первых, ваши жена и ваш сын умрут. Страшно умрут, как язычники и противники Церкви. Притом уже через полчаса, если я не прикажу оставить их в живых: поэтому не советую поддаваться ярости и меня убивать. Во-вторых, дворец неплохо укреплен, мы продержимся до подхода помощи. А в-третьих, вы, наверное, слышали от разведчиков, что Двадцать Пятый пехотный полк Темесы вышел к границе у Кангры. По моим расчетам, полк уже овладел крепостью и идет сюда, через несколько часов он будет в городе. Если вы не откажетесь от престола, Двадцать Пятый полк окажет нам всю необходимую помощь. Даже если случится чудо, и вы сможете его остановить — начнется новая война, а вы знаете, какими силами располагает Темеса. Не лучше ли уступить, что-то сохранив, чем потерять в бою все?
Валладжаху показалось, что пол уходит из-под ног. Еще миг назад казалось, что самое худшее — пленение жены, и, выручив ее, он сможет разделаться с заговорщиками. Но если проклятый темесец прав, и переворот одобрен в Майлапуре, а то и самой Темесе, если подавление мятежа вызовет открытое вторжение?
Даже Раммохан Лал, не проигравший ни одной битвы ни на суше, ни на море, говорил, что новая война с Темесой — самоубийство. Хотя ненавидел кичливых победителей куда больше правителя: он видел темесцев в деле. Да и сам Валладжах понимает не хуже: начинать войну с Темесой, имея крошечный огрызок прежнего царства, пятитысячное войско и несколько старинных пушек — сущее безумие. Даже без союзников враг бросит в бой полков тридцать, а с союзниками выйдет далеко за сто тысяч. Один к двадцати — перебор даже для непобедимого Лала, а как воевать без адмирала? Ведь если даже старый друг выживет, командовать войском не сможет еще долго…
Но Валладжах чувствовал: отступать без боя нельзя. Он хорошо помнил, как темесцы заставили его расстаться с большей частью Джайсалмерской земли, согласиться на выплату дани, навсегда отказаться от возможности иметь флот и от морской торговли. Помнится, темесцы обещали мир и покой… Но Джайсалмер не получил ни того, ни другого, и всего через несколько месяцев после заключения мира началось это. Старый адмирал прав: с северянами нельзя договориться, их можно только убивать. Впрочем, сначала — последняя попытка.
— У меня есть к вам встречное предложение, Фанцетти. Вы освобождаете женщин, моего сына, а также, если они у вас есть — пленных гвардейцев. А потом покидаете пределы Джайсалмера невозбранно. Что касается Темесы и Двадцать Пятого полка — я не думаю, что великая северная держава могла нарушить мирный договор. Если бы это было так, полк был бы уже в городе, но поскольку его нет… Словом, хотя вы все заслуживаете смерти, мы готовы удовлетвориться изгнанием.
«А ведь он прав! — с внезапным ужасом подумал Фанцетти. — Если в Майлапуре решили остановить вторжение… Но я же не светский офицер, которого можно принести в жертву, а магистр Церкви Единого-и-Единственного!» И все-таки, если Валладжах прав… Фанцетти поймал себя на том, что готов принять предложенные условия и даже — невероятно! — откупиться головой Бахадура. Пришлось напомнить себе, что, даже решись Валладжах пожертвовать женой, отдать палачам наследника престола — значит обессмыслить победу. Он ведь не знает, что наследник исчез… «А если знает? — обожгла догадка. — И не исчез, а…» Но отступать все равно некуда, и Фанцетти произнес:
— Думайте о царевиче Нарасимхе, ваше величество. Подумайте о наследнике. И о моей душе тоже. Единый-и-Единственный не простит мне, если я допущу гибель младенца, виновного лишь в том, что он сын раджи.
Рука Валладжаха дернулась к кривому кинжалу-бичхве, единственному оружию, которое он захватил с собой. И безвольно опустилась. Он понял, что принял решение, и остальное стало безразлично. Жаль только, он не сделал этого раньше — сколько людей погибло понапрасну…
— Хорошо, — медленно и хрипло выговорил Валладжах. — Я согласен на ваши условия. Что я должен делать?
Теперь Фанцетти и не пытался скрыть радость от близкой, и теперь уже неотвратимой, как наступление утра после ночи, победы.
— Мы с Бахадуром посовещались и написали текст отречения от престола, — темесец вынул из-за пазухи внушительного вида грамоту, исписанную убористым почерком профессионального писца. «Сволочи, небось, заранее все приготовили!» — пронеслось в голове правителя. — От вас нужна лишь подпись и печать. Пройдемте в покои — заодно вы удостоверитесь, что вашей жене ничего не угрожает.
… Как ни странно, мятежники сдержали слово. Руки рани были связаны, но больше ей ни в чем не чинили неудобств, даже покрывало осталось на голове. «Может быть, не осталось, а было водружено» — подумал правитель.
— Подписывайте, — произнес Фанцетти. Вроде бы без нажима, даже как-то равнодушно — но Валладжах понял: отказ будет означать гибель — и его, и жены и сына. А может, и нечто худшее, чем гибель. Он взял из рук Фанцетти перо и поставил широкий росчерк, потом, закоптив над огнем лампы перстень-печать, прижал его к грамоте.
В комнате повисла напряженная тишина: на глазах присутствующих вершалось то, чего никогда еще не было, и не просто не было, а не было, потому что не могло быть никогда. Правителям Джайсалмера, разумеется, доводилось и терпеть поражения, и погибать, и даже — страшный позор! — умирать в плену. Но добровольно отдавать власть — никогда. И Бахадур, стоящий за спиной Фанцетти, и сам темесец, и воины, охранявшие переговорщиков, стояли, боясь шелохнуться. И тогда встала Кайкея.
— Ты все-таки сделал это, — произнесла она негромко. И резким движением головы сорвала с плеч покрывало. Как по команде, все повернулись к рани: это было еще одно чудо, почище отречения. Никогда и никому, кроме мужа, не показывала рани свое лицо. Под страхом смерти не должен был его увидеть ни один посторонний мужчина. Теперь же она сама сорвала с головы покрывало, подставляясь под любопытные, а у темесцев — и вожделеющие взгляды. Черные волосы рассыпались по плечам, глаза словно мечут молнии, полные, чувственные губы поджаты. Высокая грудь вздымается под талхой. Она была прекрасна, рани Кайкея, как может быть прекрасна зрелая, сильная, решительная женщина. Проснувшаяся было похоть в глазах темесцев сменилась неподдельным уважением. Что бы ни творили в жизни, они были воинами и умели ценить чужое мужество. А вот Валладжах погиб в их глазах — сразу и навсегда.
Губы рани разомкнулись — бывший правитель невольно вспомнил их жар на своем теле — но с них слетели совсем не те слова, которые он привык слышать:
