Лучше уж сразу — короткую очередь в грудь.
Перед глазами вспыхнуло: мама падает в кресло, алые пятна, мама…
И вновь четко, в меру громко:
— Сынок, мне не подняться. От головы, сам видишь, мало что осталось. Моя центральная нервная система подсоединена к мнемокатору. Это устройство взламывает память, высасывает из меня все, что дорого. Я уже не помню, как впервые взял тебя на руки.
— А как учил меня читать?
— Этого мне тоже не оставили.
— А как познакомился с мамой? А как мы собирали железную дорогу? А как мультики смотрели вместе, обнявшись и укрывшись пледом? А…
Владлен Жуков молчал. И это молчание было красноречивее всех слов, всех слез и проклятий.
— Надо уходить отсюда. Мы еще сумеем прорваться, пусть даже они оцепили здание. Скоро пойдут на штурм. Мы справимся с осназом, мы сумеем! У меня есть друг, Тарсус, он сильный, он… — Иван говорил и говорил, не в силах остановиться. И он хотел, очень хотел поверить себе.
— Сынок, отсоединишь меня от мнемокатора — и я тотчас умру. Такой вот постельный режим. Меня убивает то, без чего мне уже не выжить. — Отец замолчал, затем перевел взгляд на Тарсуса. — Эй, перс, выйди-ка вон.
Повесив на плечо автомат, подпольщик скрестил руки на груди, но и только.
— Будь добр. — Иван тронул его за плечо. — Пожалуйста.
Нельзя и мысли допустить, что все напрасно. Надо лишь уговорить отца. Ну должен же быть какой-то выход!..
Они остались одни, и отец попросил выслушать его, не перебивая.
У него забрали память о самом прекрасном, что было в жизни, и тем мерзостнее ему представляется то, что было сделано во имя Революции. Он, Владлен Жуков, действительно выступил против режима. Не против Председателя — актера, куклы, но против власти элиты. Почему он это сделал? Да потому, что страна катится в никуда. В экономике, во всех сферах вообще в лучшем случае — ничем не подкрепленный оптимизм! — стагнация. За поясом выжженной земли соседи давно уже опередили Союз во всем, в чем только можно, — в культуре, в науке…
— Представляешь, сынок, Китай построил на Луне два купольных города…
Слова отца доносились словно бы издалека. Личная картина мира Жукова-младшего с недавних пор существенно изменилась. Аксиомы превратились в эфемерные пустышки. Но то, что говорил отец… Это же вообще ни в какие ворота! Владлен Жуков — предатель?! Так значит, наказание заслужено, и получается, Гурген Бадоев — не предатель, но герой, выявивший врага народа?!
Настоящего врага, а не придуманного СМИ.
В меру громко, четко:
— Дешевая низкосортная продукция Союза, производимая трудовыми лагерями, еще пользуется спросом на внешнем рынке. Но спрос падает. Особенно это заметно стало в последние годы. Да и главное достояние страны — восстанавливаемые ресурсы — восполняется не так, как бы того хотелось элите. Несмотря на пропаганду и всяческие поощрения, среди рабов назрел демографический кризис. Смертность в лагерях удручающе велика из-за ужасной экологии и условий труда, почти во всех семьях по одному ребенку, да и то лишь половина из этих детей доживают до совершеннолетия…
Лагеря? Рабы? Кризис? Слова эти отскакивали от Ивана, не оставляя на поверхности души ни единой зазубрины. Он не понимал их смысла. Да и не хотел вникать. Владлен Жуков — предатель. Бадоев — герой. Только это имело значение.
— Перемены нужны прямо сейчас. Завтра будет поздно. Я не задумывался раньше об этом, но потом… У меня же есть ты, сынок. Тебе жить завтра. Тебе и моим внукам. Не хочу, чтобы вы окунулись в то дерьмо, в котором столько лет барахтаемся мы. Я говорю о Революции…
Речи отца раздражали.
Революция — дерьмо?! Как такое вообще могло прийти ему в голову?! Это, наверное, из-за того, что ему вскрыли череп, эти провода, сетки… Жуков-младший привык безоговорочно верить Жукову-старшему. Но то, что говорит отец, противоречит всему, что делало Ивана собой, — его мировоззрению, воспитанию. Одно дело — узнать, что в самой счастливой стране возможна ложь, что тут запросто преследуют ни в чем не повинного гражданина, а иное — отринуть саму основу, отказаться от воздуха, которым дышишь. Ведь что тогда? Повиснуть в вакууме, задохнуться? Сойти с ума? Всю жизнь отец учил Ивана, что лучше страны, чем Союз, нет, что Революция — самое прекрасное, что случилось здесь. А теперь он говорит обратное.
Чему верить?!
— Сынок, тебе нелегко это принять. И не надо. Просто слушай, поймешь потом. Не ломай себе голову прямо сейчас. Мы… мы утопили страну в крови и дерьме, а потом, чтобы самим не утонуть в зловонной жиже, выжгли ее радиацией, изнасиловали, заразив, как триппером, лучевой болезнью.
У Владлена Жукова половины черепа не хватает. Он просто сошел с ума. Это единственное объяснение всему.
— Мои соратники не успели предупредить меня об аресте. Слава богу, сынок, тебя не оказалось дома, когда явилась группа захвата. Правда, потом…
Отец беспокоится о нем. Даже сейчас, когда от него мало что осталось, с раскуроченной головой, не способный встать с постели, он думает о сыне, переживает. Потому что любит. Ведь это же отец! Как Иван вообще мог думать о нем плохо?! Это отец! Это же папа!
Нужно вытащить его отсюда. Не важно как, не считаясь с жертвами. Если надо — шагая по трупам. Главное — вытащить! Остальное потом.
— Отец, надо уходить. Давай попробуем отключить тебя.
Иван подошел к здоровенному стальному ящику справа от кровати, над которым торчал дисплей и к которому вели чуть ли не все пучки проводов, что выходили из арки над обнаженным ссохшимся телом. Похоже на пульт управления.
— Маршал, поторопись, — донеслось из-за двери. — Смотри, как все весело.
Зиму на «окне» сменила рябь, включился новостной блок. Это Тарсус организовал эфир с помощью своего чудо-коммуникатора. О том, что Поликлинику № 1 захватили террористы, уже известно было всему Союзу. Стоя у ворот с надписью «Добро пожаловать!» и поднеся к напудренной роже микрофон, журналист гневно обличал Госдеп США, «подсылающий своих наймитов в процветающую нашу страну». Позади него в небе над больницей кружили вертолеты-беспилотники. Их операторы высматривали хоть что-то похожее на врага народа, дабы уничтожить скверну очищающим огнем автоматических пушек.
— Сынок, у нас мало времени.
— Верно, нам надо…
— Не перебивай. И не возражай. Это моя последняя — предсмертная — воля. Нет, просьба. Ты сделаешь, как я прошу?
В горле застрял ком. Здоровенный — ни туда ни сюда. И потому Жуков-младший просто кивнул.
— Спасибо, сынок. Мне доводилось не только лежать в мнемокаторе, но самому сюда людей укладывать… Надень вон ту штуковину. — Отец указал на шлем, прищелкнутый к пульту управления. Этот головной убор очень походил на милицейский. Только не черный, а белый, и забрало не матовое, а блестящее.
