— Маршал, не унижай его сочувствием. В подполье так принято: раненых не забираем, они сами спасаются или кончают жизнь самоубийством, чтобы не выдать всех нас.
Схватив Жукова-младшего за запястье и сжав так, что кости затрещали, Мамонтенок прошипел почти как его чертова кошка:
— Все союзники — сволочи, ага. И ты сволочь! Ненавижу тебя! Всех вас… Но пусть все будет не напрасно. Все вообще: я, она… Пообещай мне, сволочь!
Иван кивнул. Суставчатые пальцы разжались.
Пусть все будет не напрасно.
Они помогли Мамонтенку сесть лицом ко входу на этаж. Собранные трофейные автоматы и магазины Тарсус положил перед ним. Молча положил. Слова больше не нужны…
Свернув за угол, побежали так быстро, как могли.
С этажа, похоже, спешно эвакуировали персонал и пациентов — тут и там валялись забытые вещи: белый халат, на который в спешке наступили, оставив отпечаток подошвы, неоткрытый еще пакет с бахилами, дамская сумочка из дерматина с серебристыми пластиковыми вставками…
Пятый люкс, справа, вход свободный, как сказала Эльвира перед смертью.
Вот он, люкс этот. Обычная дверь. Здесь, в больнице, сотни таких. На табличке — медном отполированном ромбике — цифра «5».
Тарсус преградил дорогу рукой:
— Маршал, ты что, в таком виде войдешь?
— А что? — Лицо горело пламенем. Это из-за пореза скальпелем, решил Иван, перед смертью святоша удружил. Рана вроде не кровоточила больше, ерундовая, но лицо жгло, словно в него тыкали искрящими бенгальскими огнями.
— А то. — Тарсус поднял с пола дамскую сумочку и вытащил из нее круглое зеркальце. — Полюбуйся.
Собственное отражение Ивану не понравилось. Отец Серафим мало того что порезал ему мордаху, и запекшаяся кровь с грядущим шрамом привлекательности не добавляли, так еще толстяк умудрился сшибить с челюсти голопроектор, один из нескольких, призванных создать новый образ террористу № 1. Голограмма-то и порез, и кровь должна была скрыть. Увы, у Жукова-младшего теперь одна половина лица — новая, заданная Тарсусом, но при этом расплывчатая и мерцающая, а вторая — родная, с голубым глазом.
— Черт!
— И не говори, Маршал, паскудно выглядишь. Вряд ли папаша тебе такому обрадуется. И жжет небось?
Иван кивнул.
— Не просто так ведь мерцает. Система восполняет потерю. Оставшиеся проекторы, работая на пределе, греются — и обжигают кожу. — Перс сорвал с лица Ивана аппаратуру, сунул в карман на животе.
— Ты тоже хреново выглядишь.
— Есть такое дело. Хотел спасти задницу одному засранцу. Пробежался по воздуховоду — там ведь широко, проспект, поэтому мясо драть о ржавый металл не пришлось, сам понимаешь… Чего стоишь, Маршал? Давай уже!
Постучав чуть ниже таблички, Жуков-младший прислушался.
Никакой реакции.
— Готов? — шепнул Тарсус и, дождавшись кивка, ногой ударил в дверь.
Только она приоткрылась, Иван кувыркнулся в палату, ожидая нарваться на засаду — уж он-то поставил бы парочку бойцов у лежбища опального министра. Не закончив еще движение, засек, как пули выбивают из дверей куски прессованных опилок, как следом за ним, неумолимо приближаясь, вырываются из серого ковролина клочья и взлетают над полом. Но догнать его пули не успели. Тарсус, проникший в палату сразу после Ивана, оказался проворнее: двух очередей хватило, чтоб отправить на тот свет двоих же ментов, а себе довесить еще чуток смертных грехов.
Все тело болело, ожоги на лице не давали покоя, простреленный бок, нога… И съесть бы что-нибудь. Тут такое творится, такое, а ему бутерброд подавай! Жуков-младший поднялся. Он в палате отца, он сумел.
Первое, что бросилось в глаза, — сам отец.
Его сильный, смелый отец. Большой, мускулистый, способный пальцем вбить в столешницу гвоздь. Сейчас, глядя на него, не верилось, что он поднесет пустую ложку ко рту. Сколько Иван его не видел? Всего ведь ничего, а Владлен Жуков за это время уменьшился вдвое!
Вдвое!
Что с ним делали, почему так?! Разглядывая то, что осталось от отца, Иван сжал кулаки. Вместо мощных мускулистых отцовских рук — кости, обтянутые дряблой кожей со вздутыми венами. И кожа на лице — как на барабане.
Владлен Жуков лежал на кровати, застеленной простыней из тонкого эластичного пенопласта. Его не потрудились укрыть, он был совершенно обнажен. Иван испуганно отвел взгляд от родительских гениталий. Господи, а ноги-то — как палки, коленные суставы толще… Отца будто высушили, оставив минимум влаги, чтобы продолжал страдать.
Тарсус рядом громко сглотнул.
Жуков-младший взглянул в лицо Жукову-старшему. Словно с размаху в прорубь — окунулся в глаза, наполненные мутной ледяной тоской, болью и безнадежностью. В груди заклокотало, рыдания смешались с рыком ярости, истерика — с неимоверной злобой. В зрачки словно плеснули алой краской. Иван ненавидел весь мир, эту мерзкую подлую страну, населенную фальшивыми героями, предающими друзей. Он себя ненавидел за то, что так долго добирался к отцу. А Тарсуса — за то, что помог добраться и увидеть все это.
— Здравствуй, сынок. — Голос Владлена Жукова не изменился, не треснул, не потускнел. Отец говорил, как обычно, четко и в меру громко. Голос — единственное, что в нем осталось прежним. — Я знал, что ты придешь меня проведать.
Палата большая, отметил про себя Иван. На отца смотреть было больно, потому-то и вертел головой. Белая палата. Стены белые, сметанные, подвесной потолок — тоже. На огромном дисплее, заменившем окно, сыпал снег, прямо настоящая зима, о которой Жуков-младший столько слышал от матери, но которую никогда не видел, потому что в Москве всегда весна, труд, май, а снег бывает лишь под Новый год. И — удивительно! — с экрана даже сквозило, настолько иллюзия была реальной.
— Чего же ты молчишь, сынок?
Над кроватью аркой нависали десятки — сотни! — приборов с дисплеями, на которых отражались разноцветные нити диаграмм, с циферблатами и стрелками, хромированные и пластиковые, керамические, оплетенные проводами и вообще без кожухов.
Черепную коробку отца вскрыли. Иван вновь отвел взгляд. Одно дело — увидеть член родителя, а другое… Кость заменил прозрачный пластик с разъемами, из которых торчали пучки проводов и еще нечто светло-зеленое, вроде пластиковой сетки, что-то очень сложное, предназначенное…
Для чего?
Зачем все это сделали с отцом?!
— Отец… — Жуков-младший боялся, что не сдержится, разрыдается, как пятилетняя девчонка. — Потом поговорим. Сейчас надо выбраться отсюда.
Владлен Жуков улыбнулся.
От улыбки той едва не подкосились ноги. Представьте: вам подмигнула сама смерть. Смерть в обличье человека, который знает, что осталось ему чуть-чуть и не спасти его никак. Но знание это не помогает смириться с неизбежным. Он не хочет умирать. Всеми силами, дыханием, током крови борется он, пытаясь гибель свою предотвратить — не отсрочить, а победить! И при этом все же знает, знает, черт побери, что обречен!
