Я сообщил маклеру, что подыскиваю квартиру для своего родного брата, философа-одиночки, на что усач ответил, что всей душой приветствует его мудрое решение переселиться из России в Лихтенштейн.
По узкой зашарпанной лестнице мы поднялись на третий этаж, и жестом, исполненным тихого ликования, усач распахнул передо мною дверь.
Чердачная квартирка оказалась настолько темна и тесна, что в сравнении с нею наше с матушкой московское жилье показалось бы царскими хоромами. Да и ветхозаветная мебель оставляла желать лучшего.
Но в моем положении выбирать не приходилось, и, отпустив приличия ради несколько критических замечаний, я сказал, что эта обитель меня совершенно устраивает и что я готов немедленно за нее заплатить.
Мы уселись в шаткие кресла с засаленной обивкой, и в итоге продолжительного разговора и заполнения купчей на имя моего бедного брата я расстался с тремя из четырех ройтберговых чеков: полмиллиона обернулись шестью сотнями тысяч. Усач проворно спрятал чеки в бумажник, пролистал мой паспорт и, отметив, что мы с братом невероятно похожи, поставил меня в известность, что заочно влюбился теперь уже и в этого достойного человека.
Моя просьба проставить шереметьевский штемпель о пересечении моим братом российской границы повергла усача в глубокую задумчивость, из которой его вывел лишь четвертый (и последний) чек на двести кусков.
Вслед за чем паспорт также исчез в глубинах необъятного маклерского пиджака.
Такой поворот дела несколько меня обескуражил: я наивно рассчитывал, что усач тут же влепит мне в паспорт наклейку с голограммами и проставит все необходимые штемпеля.
Заметив мое замешательство, маклер горячо заверил меня, что паспорт с видом на жительство и всеми нужными штемпелями будет в течение трех дней выслан спецпочтой по любому адресу, который я назову.
Я, естественно, назвал свой адрес в Германии, что, как выяснилось впоследствии, было грубой ошибкой.
Затем усач торжественно вручил мне ключи от квартиры, поздравил меня с удачной покупкой и раскланялся.
До отхода "Чичкина" оставалось около часа, пора было уходить и мне.
Я запер свою новую квартиру, спустился по лестнице, вышел на крыльцо — и вынужден был остановиться: навстречу мне двигалась шикарная дама в распахнутом манто.
Дама шагала уверенно, крупно, держа под мышкой свой ридикюль.
Была она чудо как хороша, и все прохожие мужского пола, расступавшиеся перед нею, машинально проверяли клавиатуру своих ширинок.
Я говорю о пешеходах: возможно, водители проползавших мимо автомашин реагировали точно так же, но этого не было видно.
Я несколько замешкался на крылечке, и дама удивленно взглянула мне в лицо.
Как бы желая спросить: "Что это вы, нелепый мсье, путаетесь под ногами у занятых людей?"
И словно молния сверкнула над моей головой: это была не какая-то посторонняя дама, это была названая сестричка моя, известная вам под именем Лариса.
В полный рост Лариса меня ни разу в жизни не видела и, вполне естественно, не узнала.
Зато я ее узнал. Это меня и выдало.
Мы с Ларисой исполнили дурацкий танец столкнувшихся людей: шаг направо, шаг налево — пауза лицом к лицу.
— Гулливерчик… — неуверенно произнесла Лариса, — ты?
— Мадам, вы ошиблись, — твердо сказал я по-немецки. — Я вас вижу в первый раз.
— Да брось воображать. Я же знаю, что это ты.
Деваться было некуда.
— Большой такой вырос, — сказала Лариса ласково. — Что ты здесь делаешь?
Я отвечал, что вот, мол, гуляю, смотрю.
— Да на что тут смотреть, — с презрением возразила Лариса. — Дыра — она и есть дыра. Скорей бы в Цюрих.
Я признал, что Цюрих, конечно же, несравненно краше.
— Между прочим, — проговорила Лариса, — мой президент на тебя очень сердится. Сбежал, говорит, по-английски и спасибо не сказал.
— Да уж, так сложилось.
— Пошли к нам, — предложила Лариса. — Что мокнуть под дождем? Посидим, поболтаем, выпьем чего-нибудь. Игорек тоже здесь, он будет очень рад.
В этом я ни минуты не сомневался.
— Сожалею, но весь опутан делами, — сказал я. — Улетаю на родину. Всё расписано по минутам.
— Ну, как хочешь, — огорчилась сестренка. — Возьми хоть нашу визитную карточку. Может, позвонишь. Мы здесь на переговорах, пробудем еще две недели.
— Непременно позвоню, — обещал я. — Сразу же по прибытии в Буругвай.
И, потрепав меня по щеке, Лариса вошла в подъезд.
Это было, конечно, вопиющее невезение: выйди я из дома пятью минутами раньше — и наша встреча с Ларисой состоялась бы лишь в день Страшного суда.
Мне следовало немедля дать тягу, однако в Лихтенштейне далеко не убежишь: десять шагов в любую сторону — и ты уже на границе.
Единственной ниточкой, связывавшей меня с предыдущей жизнью, был шоппинг-рейс "Чичкин-райзен".
Тот, кто захочет личной встречи со мной, будет подстерегать меня возле "Чичкина".
Но без "Чичкина" мне отсюда не уехать.
Значит, что? Значит, Огибахин опять в мышеловке.
Ладно, чему быть — того не миновать.
Завернув за угол, я остановился, огляделся — никому я не был нужен, никто за мною не бежал.
И еще минут сорок я слонялся по Вадуц, время от времени проверяя, нет ли за мною хвоста.
Но все эти меры предосторожности были напрасны.
Когда я подошел к "Чичкину", дорогу мне загородил высокий худощавый человек в длинном серебристом плаще с аристократическим лицом Алена Делона.
111
— Привет, Гулливер, — морща губы в сухой улыбочке, проговорил президент "Аметист-банка". — Испугался?
— Как можно, Игорь Дмитриевич! — бодро отозвался я, протягивая своему бывшему благодетелю руку. — Какими судьбами?
Президент отступил на шаг и спрятал руки за спину.
— Неблагодарным свиньям руки не подаю.
В смысле: благодарным свиньям — всегда пожалуйста.
— В Германию намылился?
— Да, странствую.
— Значит, так, — скомандовал Игорек. — Нечего тебе болтаться по европам. Поедешь со мной.
По-видимому, президент "Аметист-банка" опять неверно просчитал ситуацию: он был уверен, что имеет дело с затравленным соотечественником, который за великое счастье почитает, когда его кормят с ладони шоколадными крошками.
Между тем за время нашей с ним разлуки создалась принципиально новая реальность: здесь, в самом сердце европейской цивилизации, Игорек был далеко не всевластен. Более того: это не я его, а он меня должен был опасаться.
Вам угодно гласности? Пожалуйте кушать.
В самом деле: любая огласка здесь и сейчас мгновенно превратила бы меня в телезвезду европейской величины, а его — в фигуру по меньшей мере сомнительную.
