В общем, лучше бы не заглядывал. Пыточная, да и только. И кто только все это придумал? И главное, если бы ребята, которых сюда увозят, буйными были бы или там невменяемыми, а то ведь самых нормальных сюда везли, кто жить, как все остальные живут, не хотел…
Так и обошел я все здание по периметру да опять к этой же лестнице вернулся, спустился на второй этаж да снова по коридору пошел. И снова никого. Только эхо на мои крики и стуки отвечает. Мне даже обидно стало. Что же я, столько шел, и все зря? А потом я и по первому этажу прошелся, и снова – никого. Только чудится мне стало, что крадется за мной кто-то. Оглянусь, поправлю фонарь на лбу, чтобы вдоль по коридору светил, погляжу – никого.
А потом я понял: Маришку где-то в другом месте должны были держать. У них же в этих психзаведениях изоляторы были для тех, кто только что к ним поступил. Значит, надо искать изолятор! Может, он раньше на цокольном этаже был, а потом, когда здание в землю уходить стало, под землей очутился? Ну спустился я еще ниже. А там лестница узкая, а в подвале перегородок нет, просторно. Только темно очень, и лишь кое-где такой слабый сумеречный свет из окон падает. Даже не из окон – из щелей, потому что окна тоже почти все под землей. А по стенам решетки стоят, словно тут зверинец держали, или словно тут полицейский участок был, как его в старых фильмах показывают. Ну я дальше прошел, до поворота налево, а там снова узкий коридор начался, кругом кабинеты какие-то или склады, а потом снова поворот по кругу, и снова такой же зверинец по обе стороны.
И тут я слышу вроде бы кто-то всхлипывает. Причем, знаете, делает это так, чтобы его никто не услышал. Я бы и не услышал, но только тихо там было так, что каждый звук эхом разносится, да еще пол кафельный и пространство все-таки довольно большое. Но поначалу я радоваться не спешил, помнил я и о Шнурке, и о Сереге, так что ожидал чего угодно. А всхлипы вроде бы прекратились, снова тишина наступила, но я стал внимательнее к этим странным камерам приглядываться, сначала прошелся по левой стороне, а потом и к правой повернул. И вдруг вижу, в угловой камере под лежанкой со сбитыми простынями кто-то прячется. Я сквозь решетку посветил и успел заметить, как этот кто-то ногу под лежанку подтянул, чтобы луч фонаря на нее ненароком не упал.
Ну я остановился и говорю:
– Мариш, это ты?
А в ответ – ни гу-гу. А я прислушался, как следует, и показалось мне, что я даже дыхание ее слышу. Ну я сразу понял, что напугана она до полусмерти, наверное, к ней тоже кто-то приходил, не иначе. А то она давно ко мне бросилась бы.
А я стою и даже придумать не могу, как мне доказать, что я – это я, а не тварь какая-нибудь. Понимаю, что надо сказать что-то такое, чтобы только я и она знали, но, с другой стороны, – если бы я умер да в ад попал бы, разве бы не знали эти твари все, что я про нас с Маришкой знаю? Вообще непонятно, что говорить… Но говорить то что-то надо! Ну я и начал:
– Мариш, я понимаю, тут, наверное, уже приходил к тебе кто-нибудь, про меня, наверное, страсти всякие рассказывали, только ты не верь им. Они не люди, слышишь? Я тебе воды принес, а там, в рюкзаке снаружи, и еда есть. Я случайно живой остался, – продолжаю я говорить, а сам смотрю, вылезет она из-под кровати или нет. – Я в катакомбах в это время был. Ты даже не представляешь, сколько там за это время всего произошло. И бюреры меня к себе таскали, и работать на себя заставили, а потом меня отец освободил, а потом он погиб, а меня отче Евлампий к себе отвел, а потом он сказал, что ты живая еще и велел сюда идти, тебя спасать, а я и сам хотел идти, а он все-все знал и о тебе, и обо мне и благословение нам свое дал… Слышишь? – говорю я так, а сам понимаю – ахинею несу. Что она может понять из сказанного? Что я умом тронулся? Какие бюреры? Какой отец? Она же вообще ничего не знает…
– Ты понимаешь, там, наверху, – начинаю я ей объяснять, – натурально конец света наступил, ну помнишь, его все ждали в последнее время? Помнишь, даже Васька-лысый одно время в подвал продукты таскал, к Апокалипсису готовился? Ну вот он и наступил. Только все не так прошло, как мы думали… Нет там больше никого, всего несколько человек осталось. А остальные исчезли, не знаю, наверное, они все умерли…. А еще твари там всякие бегают. Я еле-еле сюда прорвался…
Говорю я ей все это, а сам на измене, вот-вот реветь начну: а вдруг это не она вовсе, или она, но в самом деле умом тронулась? Что же я тогда делать-то буду? Ну я и говорю ей дальше:
– Сначала вроде бы ничего было, ну бродят монстры, так от них убежать можно, а потом знаешь, я Шнурка встретил, а это и не Шнурок вовсе, а я-то, дурак, повелся сначала, думал, вдруг его воскресили? А потом еще Серегу встретил, а потом меня еще эти ждали, все с Чикиной банды, я еле ушел от них, а еще там все проваливается… Мариш… Ну давай уйдем отсюда, а? Ну пожалуйста! Ну, ради Бога, послушай меня! – и тут я вдруг почувствовал, что слезы по лицу катятся, я ж думал, приду, а она меня ждет, а она даже из-под койки вылезти боится. И тут я вдруг шепот ее слышу:
– Шурыч, это в самом деле ты?..
– Я! – кричу. – Я! Собственной персоной я! Помнишь, я обещал придти за тобой? Ну видишь? Пришел! Мариш, пойдем отсюда! Ну пойдем! – я и не знал, что так упрашивать могу, никогда никого так не упрашивал.
Гляжу: под койкой зашевелилось, а потом голова показалась. В темноте плохо видно, а светить я на нее боюсь, спрячется, потом не выманишь. Я тогда, наоборот, на себя светить стал. На лицо и на остальное. Вот он, мол, я стою здесь, живой и почти что невредимый. И снова на лицо свечу и говорю:
– Вон смотри, глаза у меня нормальные, у этих тварей глаза разные, а у меня нормальные!
Ну сказал я так, а сам даже испугался немного: а вдруг и у меня глаза уже разные стали, а я ничего об этом не знаю? Я даже не помню, когда в последний раз в зеркало смотрелся! Но, видать, все у меня с глазами в порядке было, потому что она из-под кровати вылезла, смотрит на меня и говорит:
– Шурыч, ты что, ранен? Ты почему весь в крови?
Я и отвечаю:
– Да я через крышу залез. Все же заперто вкруговую. Схватился за железку, а она острая. А бинта нет.
А она к койке подошла, рванула на себя простыню, слышу: только треск стоит! А потом ко мне осторожно так приблизилась и кусок простыни этой протягивает, но делает это так, чтобы если что – сразу наутек броситься. Волосы у нее в косу заплетены, и халатик на ней какой-то серый, с вязочками, а из-под халатика рубашка белая виднеется. И вся она такая худенькая совсем. Ну я руку тоже осторожно просунул сквозь решетку, кончиками пальцев до материи дотянулся, взял, перемотал ладонь кое-как. А она осмелела немного и говорит:
– А у тебя ключ от решетки есть?
Я говорю:
– Нет! Только от этажей! – и выгреб прямо на пол все ключи, которые у меня в карманах были. А она наклонилась над ними и говорит:
