А потом вдруг снова выстрел надо мной хлестанул. Один – единственный. И все. И тварь эта сразу же в судорогах биться стала, я в сторону откатился, а потом на коленках отполз еще немного да только на другую тварь, уже мертвую, наткнулся, ну и с перепугу шарахнулся в сторону, автомат вскинул. И только потом понял, что кончилось уже все. Маришка надо мной стоит, пистолет опустила, и смотрит на чудище это. А чудище уже еле шевелится. Но тут я не выдержал и добил его. Хотя и зря. Патроны надо беречь.
А потом Маришка вдруг зашаталась, я ее еле подхватить успел. Плохо ей стало. Вывернуло ее наизнанку тут же возле этих мертвых страшил. Да меня и самого тошнило от одного запаха. А потом она на колени опустилась, я у нее пистолет забрал и обнял. Ну что еще я мог в этой ситуации сделать? Только по голове погладить… А потом слышу: она плачет. Горько так. Мне в вонючий лацкан куртки уткнулась и ревет. А ее все по голове глажу и приговариваю:
– Ну, что ты… Ну, не плачь… Ну, Маришка…
Эх, как бы я хотел тогда, чтобы всего это с нами не случилось! Чтобы не видела она этих чудовищ, и чтобы мы не сидели бы сейчас на дне какого-то черного провала…
А она проревелась, слезы утерла и говорит:
– А что, Шурыч, ты уже видел таких, да?
Не врать же мне.
– Да, – говорю, – видел, не таких только. Других. Но тоже страшно было.
– Много? – спрашивает.
– Да, много… Мир совсем теперь другим стал.
– А почему, – спрашивает она, – все умерли, а мы среди этих монстров остались?
– Не знаю, – говорю я ей, – мне отец Евлампий сказал, что остались те, кто еще не нашел свою дорожку, а больше ничего не сказал. Я же тебе говорил, отец Евлампий – священник-конви. Их на самом деле православными христианами называют…
А она, оказывается, мимо ушей пропустила все, что я ей у костра рассказывал!
– Погоди, – говорит, – Шурыч, я же сама знаю, кто такие конви. Экстремисты. Поклоняются непонятно кому.
Ну я встал.
– Непонятно кому, говоришь? – а у самого внутри все прямо так и закипает, я на ноги вскочил и отошел от нее на несколько шагов. – Богу они поклоняются! Поняла? Богу! Богу − Отцу Вседержителю, Творцу неба и земли, поняла? Они мне жизнь спасли, когда меня бюреры убивать везли, поняла? У меня и батя конви был. И мама! И сам я конви! Потому и отдали меня в интернат всякие сволочи вроде Ромберга этого! Поняла? Ты поняла меня? А еще отец Евлампий знал о тебе все! Понимаешь, все! И это он меня сюда отправил, к тебе. Тебя спасать! Хотя что ему до тебя? Он и меня тогда спас, когда батя погиб. А сам он помирать там остался… – замолчал я, а сам чувствую – сейчас разревусь.
А Маришка с колен поднялась и сначала даже отступила от меня на шаг. А потом, наоборот, вплотную подошла и обняла. Голову мне на плечо уронила и молчит. Я сначала вырывался, а потом перестал. По волосам ее гладить начал, и в носу у меня щиплет так, что еле сдерживаюсь.
– Ты, Шурыч, – говорит Маришка, – не кричи, а то они снова придут. Я тебе верю, слышишь? Ну?
Женщины – они такие. Всегда знают, чего и когда сказать. Я только понял тогда, что в Бога она не верит. Ну может, и верит в кого-то по-своему, мне вот, например, верит, а про Бога она даже и не думала никогда, наверное. Но тут я опомнился.
Надо было дальше идти.
В общем, сначала я автомат проверил, там, в магазине, чуть меньше половины оставалось. Потом пистолет посмотрел да перезарядил его. А потом я вниз спустился да аптечку нашел там, где и оставил, на бревно сел, штанину правую задрал. Так и есть. Царапины неглубокие, но широкие, правда, кровь запекалась довольно быстро, так что я сверху раны обработал, Маришка ногу мне перемотала, а потом укол антибиотика в руку вколола. Ну как на сборах! В трицепс – так мышца называется. Разгибатель руки. Это Маришка настояла, я все отнекивался, на мне же заживает все, как на собаке, быстро. Наверное, правильно настояла, воняло же от этих тварей, словно они из могилы вылезли только что, мало ли какая инфекция. А потом мы плеск услышали. Я гачу обратно раскатал да в сторону провала посветил, думал, может, опять этот сумасшедший ктулху назад лезет, а там нету никого. Ну я к краю подошел. Гляжу, а вода-то ближе стала! Я на террасу вернулся, Маришке сказал, что вода поднимается. У нее лицо вытянулось.
– Как поднимается?
– Хорошо, – отвечаю, – поднимается. Быстро. Метров пять осталось.
– И чего делать?
– Чего-чего. Быстрее двигаться надо, выход искать!
Ну подхватили мы вещички да и подались побыстрее дальше. А это легко сказать – побыстрее. Нам то через бревна перелезать приходилось, то, наоборот, под упавшими деревьями пролезать. А в одном месте мы избушку увидели. Стоит, целая почти, только крыша чуток на бок покосилась, и крылечка нет. Окна черным смотрят. А сама избушка вот-вот по склону вниз в воду сползет. Ну тут уж Маришка мне в руку вцепилась. Не ходи внутрь да не ходи!
Ну я и не пошел. Что там, в старом доме, найти можно? Паутину? Старый горшок? В общем, обошли мы этот дом по самому краешку да дальше потопали. Там можно было между ним и стенкой протиснуться, но Маришка забоялась почему-то. Странные эти женщины, то она боится, что я в пропасть упаду, то сама в нее лезет. Хотя теперь, после нападения этих тощих тварей, я и сам то и дело наверх посматривал, кто знает, что там выше в темноте? Может, они там по стенке над нами ползают? Но чувствовал я себя почему-то лучше. То ли бояться перестал, то ли просто надоело. А может, усталость наступила, вот и не чувствовал ничего. А Маришка еще ничего такого не видела и сейчас от каждого шороха вздрагивала. А провал этот и в самом деле живым казался: то камешки сверху сыпятся, то вода плещется, да и мы много шума создавали.
А потом Маришка и говорит:
– Шурыч, а может, надо просто плот сделать? Вода вверх подниматься будет, и мы вместе с ней.
Я хотел фыркнуть да поостерегся. Обидится еще.
– Нет, Мариш, видишь, сколько тут бревен и всякой фигни? Раздавит плот, пикнуть не успеем. Да еще твари эти…
Она только вздохнула в ответ.
– Ясно, – говорит, а голос такой жалобный.
Я остановился, подождал ее, а когда она мимо проходила, за руку взял да к себе привлек, обнял.
– Ты, – говорю, – Мариш, не бойся ничего. Отче Евлампий так и сказал, что мы с тобой выберемся из этого Игнатово проклятого, так что все будет нормально! Поняла?
Она помолчала и спрашивает:
– А что он еще сказал?
– Он сказал, чтобы, когда выберемся, к нему в Москву не возвращались, мол, другой дом у нас будет. Мы сами потом все узнаем.
Она помолчала, а потом снова спрашивает так тихо:
– Правда? Ты ведь это не прямо сейчас выдумал? Нет?
– Конечно, правда! – отвечаю. – Всем, чем хочешь, клянусь, он так и сказал.
Она только еще раз вздохнула.
