Радость от возвращения Кири, хлопоты с пострадавшим Гришко и бегство от не совсем понятной Тане, но, несомненно, серьезной опасности остались позади.
Они снова были под землей. И, судя по всему, — в безопасности.
Перегнувшись через жесткую спинку кресла, Таня обнимала Кирю.
Если бы эту картину увидел Гришко, полковника, наверное, хватил бы удар. Но Гришко с загипсованной ногой сидел сейчас в своем отсеке и управлял «кротом». Заглянуть в боевой отсек он никак не мог.
На самом деле присутствие Тани не мешало Кире нести службу. Он находился на посту, а это, по большому счету, все, что от него требовалось в настоящий момент. Вести наблюдение под землей Киря все равно не мог. И от наземных пулеметов проку не было: боевой отсек полностью закрыт снаружи, выдвижная турель спрятана, на прицелах и амбразурах — бронезаслонки. Сейчас нанести удар по противнику «крот» может только подземной торпедой. Но и для нее целеуказание должно поступить от Гришко.
Да и противника никакого не было. Хвостопад Стас ничего не видел. Так что можно поговорить.
— Как было там, наверху? — спросила Таня.
— Хреново, — ответил Киря. — Страшно. Непонятно. Ждешь нападения из-за каждого угла и даже не знаешь, от чего сдохнешь. — Он вздохнул. — Не, я-то — человек военный и ко многому могу привыкнуть. Даже к тварям, похожим на руки…
— На что? — удивилась Таня.
— Не важно. Уже не важно, — об этом Киря говорить не хотел. Или он хотел поговорить о другом. — Но есть вещи, к которым невозможно привыкнуть.
Киря помолчал пару секунд, потом продолжил:
— Знаешь, что достает там, наверху, больше всего? То, что постоянно дышишь через фильтр, а надышаться воздуха не хватает. Что кожа под «химзой» преет, и фиг почешешься. И что когда смотришь не глазами, а сквозь окуляры — не понимаешь до конца: то ли привиделась тебе какая-то хрень, то ли на самом деле так все и есть. — Киря раздраженно цокнул сквозь зубы. — Тань, я ведь потому и не пошел в сталкеры, как Лёня, а остался во внутренней охране. Ненавижу всю эту резиновую сталкерскую упряжь! Ну не могу я в ней долго. Даже в коротких вылазках накрывает. Не знаю, как сегодня выдержал. Еще и мерещится всякое…
— Да ладно тебе. — Таня погладила его короткие колючие волосы. — Главное, живым вернулся.
— Вернулся, — вздохнул Киря. — И что с того? Потом снова придется подниматься на поверхность. Опять надевать резину, натягивать противогаз… Осточертело все это! Там, наверху, живешь как в презервативе. Как будто не по своей планете ходишь.
— Ну а как иначе-то сейчас, Киря? — Таня попыталась его успокоить.
— Да в том-то и дело, что никак! Но хочется-то по-другому. Знаешь, как хочется скинуть наверху всю эту резину, вдохнуть полной грудью, почувствовать ветер. Танюха, неужели мы уже никогда не надышимся вволю, чтобы не через фильтры, а так, как дышали раньше? Неужели всегда будем носить на себе эти резиновые шкуры? И-эх! Выйти бы наверх, в чем мать родила! Вот чего мне хочется больше всего на свете.
— А меня? — Таня вспомнила Катю. Ее завистливый взгляд, тоскливое одиночество и неудовлетворенность в глазах.
— Что?
— А меня тебе уже не хочется, Киря?
— Ну конечно хочется, Тань, что за вопрос? Ладно, забудь, что я наплел. — Киря натужно улыбнулся. — Это все отходняки после вылазки и этой долбаной резины. Мы с тобой еще покувыркаемся и порадуемся жизни. Мы с тобой назло всем и всему будем, мля, жить долго и счастливо. Правильно я говорю?
Таня не ответила. На самом деле неправильно, Киря. На глаза навернулись слезы. Долго и счастливо не получится. Второе — вряд ли, потому что в этом мире счастье погибло первым. Да и первое тоже… Насчет «долго» у Тани были большие сомнения. Точнее, никаких сомнений на этот счет не было. Ни сомнений, ни иллюзий. Ей все было предельно ясно. Но только ей одной. У нее есть тайна, о которой не знал даже Гришко. Даже Киря. Такие тайны незачем раскрывать даже близким людям. Близким — так особенно не нужно.
Мать Тани — врач из беженцев, попавших в «Аид» с МЧСовских БТРов, плакала, когда рассказывала дочери о том, что в мозгу у Тани поселился ее личный, Танин, мутант. Медленно, но неумолимо вызревающая под черепной коробкой опухоль-убийца — вот она, ее тайна.
— Эта дрянь тебя убьет, — умирая, мать рассказала ей все честно, как есть. — Только я не знаю, когда это произойдет.
Таня тоже не знала, сколько ей осталось. Но о долгой жизни в таких случаях говорить не приходится. О счастливой — тоже.
Ее часто мучили головные боли. Но кого они сейчас не мучают? У Тани, правда, имелось преимущество перед болезнью и окружающими: она имела доступ к медикаментам и сама была одним из лучших медиков «Аида» (спасибо маме — постаралась, научила, чему смогла). Зная все о чужих болезнях, Таня могла успешно скрывать свою. Так было надо.
Если бы Гришко знал тайну Тани, вряд ли он взял бы ее в «офис» и уж тем более — на «крота». А если бы знал Киря? Взял бы ее он?
— Тань, ты чего? — Киря повернулся к ней. — Ты чё, плачешь?
— Ничего, ничего, Киря. Конечно, мы будем жить. Будем жить долго и счастливо.
Конечно, мля!
Проклятая опухоль! Если Киря мечтал избавиться от «химзы» и противогаза, Таня все отдала бы за то, чтобы вырвать ее из своего мозга. Тогда можно было бы не лгать ему. Тогда можно было бы верить своим собственным словам.
— Будем. Долго. Счастливо…
Слезы застилали глаза, а она все пыталась улыбнуться дрожащими губами.
Сложно следить за временем, когда его нет. Не в смысле цейтнота, а наоборот — в том смысле, что понятие времени отсутствует почти полностью. Под землей нет смены дня и ночи, а у Стаса не было часов.
Хронометры в «Боевом кроте», конечно, имелись. Главным образом, на рабочих местах экипажа. Но у Стаса своего рабочего места тоже не было, и, проводя часы дежурства (и часы отдыха, кстати, тоже) в отсеке управления за спиной Гришко, он не всегда видел маленький электронный циферблат. Да и смотреть на часы, честно говоря, не хотелось. Когда все вокруг одинаково и однообразно, в повторяющемся движении секундной стрелки или в смене цифр на циферблате теряется сам смысл времени. Он словно растворяется в уходящих секундах, этот смысл. И тоже уходит в никуда.
Стас не заметил, как потерял счет времени, но, сказать по правде, не особенно сожалел об этой утрате. Одиночество и безвременье — одно другого стоило. Он по-прежнему был в экипаже субтеррины, но еще больше был вне его. За ним настороженно наблюдали, но его же и сторонились.
Его терпели, потому что он был нужен, и его боялись.