– И на синем туре, Волопёр его зовут, – добавил глубокий, низкий, и одновременно мягкий голос.
– Расскажи, почему вертолёт не послал, – попросил Дагбьёрт. – Твой вертолётчик, чай, не только своим зароком знаменит?
Несколько голосов захихикало.
– Да сколько можно меня подкалывать? – взмолился кто-то. – Я вызывался лететь! И это не вертолёт!
– Лететь через горы – дело нелёгкое, – сказал Кромбьёрн. – Если б кто и справился, так это Мировид, но могло статься, те самусы сроду синхроптера не видели, могли неправильное отношение проявить. Тогда б не видать нам мамонта. А тут заехали пятеро на яках… и на синем быке, я помню, Овсяник… одолжиться по-соседски, один даже родственного племени…
Шкипер вздохнул и похолодевшим голосом, в котором словно заслышался треск айсбергов, продолжил:
– Только иначе всё вышло, и если б не Овсяник со товарищи, совсем бы худо обошлось. Подъехали они к зимовью, зимовье горит, а самусов демонопоклонники убивают. Жён с детьми не щадят. Тут наши пятеро им и дали. Овсяник, скольких вы уложили?
– Без малого четыре дюжины, – ответил глубокий голос.
– По девять на одного? – восхитился Дагбьёрт.
– Дело не в числе, – сказал поединщик. – Они не были в мире сами с собой, не размышляли о нравственности, мудрости, и учёности, алкали недостойного, и пали жертвами собственных страстей.
– Но и ты помог? – спросил вестовщик.
– Я помог только уменьшить страдания в этом круге, и пробудить справедливость. Как и товарищи мои.
– Чачамокож говорит, – добавил совсем молодой голос, – на Овсяника горнее сияние спустилось, и последние полдюжины он просто взглядом уложил. Самусы решили, что поединщик наш – это Гшэн-Рэ, страж загробного мира, мы – его сотники Вэрнэк-Шэн и Вэк-Шэ, Ингви – проводник душ Бэ-то, а Самбор – богиня стрельбы из лука Рэг-Бэдма!
– Такое было разочарование, когда я поднял забрало…
– Самбор! – невольно воскликнула Меттхильд.
– При всём моем знании меня, на богиню я всё-таки не тяну.
– Не будь к себе строг, – сказал ещё кто-то. – Самусы просто огорчились, что теперь работа предстоит – ко всем иконам Рэг-Бэдмы пририсовать усы и бороду.
Меттхильд потянулась к телефону, чтоб позвонить Венцеславе в детинец, но тут в передачу врубились колбасники. С громкостью, бьющей по ушам, заиграла ужасающая песня:
– Срочно нужно ехать
На свадьбу или тризну?
Вызови возницу,
Цени дешевизну!
Он примчится быстро
На счёт: раз, два, три,
Только ты закажешь,
Куда тебя везти!
Телефон запоминай,
Его легко набрать –
Десять пять четыре два,
Восемь восемь пять!
За этим оскорблением скальдическому слогу, последовало предложение купить собрание фотографий озорных забав нагих килейских дев, потом флокк о чудо-масле для ухода за паровыми котлами, выжатом из морских змеев, далее кто-то со страшной скоростью принялся нахваливать порошок из подлинных студёноморских нарвальих бивней для неутомимости на любовном поприще… Меттхильд убавила звук, но продолжала сидеть у асирмато, перед серебряным подносиком с блюдцем, горшочком ежевичного варенья, и чашечкой с чимаром, в надежде на то, что колбасник, изрыгнув мерзкую толику завлекалова, поедет с передатчиком на новое место или, желательнее, колбасника застукают охотники за головами.
За поимку нитинга, заглушившего Самбора, награду можно было бы собрать никак не менее, чем трижды. Во-первых, от братства рыбаков – охота на нарвалов была запрещена, равно как и торговля поддельным бивнем. Во-вторых, от экологов – если не за нарвалов, так за морских змеев, выжатых на масло. В-третьих, от устроителей и поручителей прерванной передачи. Наконец, получив эти три поощрения, особнно кровожадный (или просто жадный) охотник за головами мог притащить вымазанного в дёгте и вывалянного в перьях колбасника и его разбитый передатчик в цех к настоящим колбасникам, люто ненавидевшим загрязнителей эфирных волн за их прозвище, по аналогии позорившее честное (по крайности сравнительно) ремесло. После этого, в колбасе «Мечта гиены» (куда, по уверению Самбора, старый козёл рубился вместе с ухожем[205]) могли бы появиться дёготь и перья. Не польстись настоящая гиена на такое угощение (и у некоторых падальщиков понятие имеется), оно могло бы сгодиться для неделю не евшей жаблацмоки.
Мысль о колбаснике, сожранном жаблацмокой, оказалась, конечно, слабым утешением, когда «Голос Волына» вернулся на законное место – увы, уже с чьими-то пространными рассуждениями о том, как затянувшаяся зима повлияет на расписание игр в ногомяч, и кому задержка с началом игр может оказаться больше на руку – танам, бодричам, лютичам, или устричам.
Взгрустнув, Меттхильд вспомнила, что труд – лекарство от печали, передвинулась от асирмато за стол у окна на юг, поправила очки, и вернулась к работе. Собранные топографами чертежи Слоницына холма надо было свести воедино, для чего приходилось считывать замеры высот и строить поверхность, прибегая к помощи логарифмического круга[206] из мамонтовой кости с увеличительным бегунком и тремя двухсторонними движками, один из которых отвечал только за тригонометрию. Поверхность следовало затем представить в виде, пригодном для оптического распознания. В воеводство только что пришёл из Квенмарка десятипудовый «Лу́кулайте» – ближайшее приближение к глазам для тьетокона. И это приближение сильно уступало настоящим глазам, поэтому изогипсы приходилось рисовать обмакнутым в чёрную краску полым тростниковым стилосом на одном полупрозрачном листе, изобаты – на другом, дороги – на третьем, берега и межевые камни – на четвёртом и пятом, и всё это по очереди скармливать машине. Чертежи, с которых снимались данные, выглядели так, как будто были нарисованы хвостом живой (и сопротивлявшейся) тухухоли[207], обмакнутым в макубную жвачку, на листах, которые предварительно дали обслюнить овцетелёночку. На одном даже имелся след, подозрительно напоминавший отпечаток копыта.
Меттхильд улыбнулась. Во время одной из летних практик, Курум мистагог обязательно посылал учеников делать топографическую съёмку. Учитель выбирал участок, повернувшись спиной к большой карте и кидая в неё через плечо тельменскую рыболовную острогу, напоминавшую Куруму о давнем путешествии по Икоаль-реке. Когда пришёл черёд Меттхильд, Нарфи, трёх Хельг, и нескольких других соучеников, острога указала на заливной луг на берегу Каномы, откуда рукой было подать до Сатисского Моха. Съёмку пришлось вести местами по колено в воде, по пояс в траве, деля луг с несколькими поколениями одомашненных туров и залежами отходов их жизнедеятельности, и куря козьи ноги из прегадостного местного шмалева в безуспешной попытке хоть как-то отвадить докучных комаров, мошку, оводов, слепней, шерстней, ос, сов, и прочих летающих лис. Всё равно весело – столько, сколько тогда по вечерам в палатке с тремя Хельгами, она в жизни не смеялась.
