– Не преувеличивайте, Ленечка, – старик улыбнулся, взял Романецкого под локоть.
– И неизвестно, чем оно питается…
– Если оно захочет питаться, – перебил Зверев, втискиваясь на водительское сиденье, – сразу меня зовите – придушу урода.
– Непременно, Паша, воспользуемся вашим предложением, – пообещал Лев Данилыч. Подтолкнул Романецкого к машине: – Поехали, Ленечка, пора.
Тот вздохнул, быстро оглянулся на столпившихся возле штабной палатки солдат. Поддернул дурацкую юбку, тихо пожаловался:
– Надо мной же теперь все ржать будут…
– А по этому поводу, Ленечка, я на вашем месте беспокоился бы в последнюю очередь. – Лев Данилыч снова улыбнулся и обвел свою команду строгим встревоженным взглядом. – Во-первых, для этого вам надо будет сначала благополучно вернуться, а во-вторых, цирк у нас, собственно, будет там…
– И долго нам еще тут… того, блин, – спросил прапорщик, хмуро разглядывая разложенные на салфетках бутерброды, – жрать?
– Ждать, Паша, – мягко поправил Лев Данилыч. – Вы же понимаете, мы не можем появиться на посту с недоформированным инопланетянином.
Привал устроили на живописной полянке, недалеко от дороги. Недавний снег растаял бесследно. Вечернее солнце нежно гладило кожу, пахло нагретой сосновой корой и грибами, над малинником звенел одинокий шмель, лениво перекрикивались птицы.
– Паскуды, – буркнул Зверев.
– Кто?
– Да эти, на посту. Это же надо – продаться этим уродам.
– Паша, вы даже не представляете себе, насколько мирное население, как, впрочем, и армия в большинстве своем, не в курсе происходящего. Впрочем, – Лев Данилыч печально махнул рукой, – так оно было всегда. Еще задолго до вторжения. Инопланетяне – это просто частный случай.
– Люди как обезьянки, – вдруг задумчиво сказал Романецкий. – Эти, как их… Не вижу, не слышу, не говорю…
– Какие обезьянки? – спросил Зверев. – Цирковые, что ли?
– В свете происходящего – пожалуй, именно что именно цирковые, – согласился Лев Данилыч. – Это, Паша, даосский символ, вырезанный на крыше конюшни в Никко, в Японии. Одна обезьянка закрывает лапками уши, вторая – рот, третья – глаза.
– Означает – не вижу, не слышу, не скажу… – пояснил Романецкий.
– Да это я понял уже, – поморщился Зверев.
– Хотя, знаете, Ленечка, как это часто бывает, со временем утерялось одно важное слово, которое меняет весь смысл. Сперва было: не вижу зла, не слышу зла, не скажу зла. Понимаете, как это слово все совершенно меняет?
– Совершенно меняет, – согласился, подумав, Романецкий.
– Вот. Правило, которое должно было в идеале уничтожить все зло в мире, превратилось в девиз, уничтоживший сам мир. Потому что обывателю, который живет именно по этому принципу – не вижу, не слышу, не скажу, – на этот мир наплевать. Он будет тихо колупаться внутри своего личного мирка. Ходить в контору с девяти до пяти, перебирать бумажки, не интересуясь, кому и зачем это надо, откуда эти бумажки пришли и куда уйдут. Пить чай из пакетиков, есть бульон из кубиков, читать книжки в суперобложках – не интересуясь, что на самом деле там, внутри упаковки, и кто и зачем это туда запаковал… Как птенец, который вроде уже и вырос, но никогда не вылупится и не полетит. Так и будет до старости возиться под защитой яичной скорлупы.
– Со страху это все, – вдруг сказал Зверев.
– Думаю, в целом, вы, Паша, правы, – согласился Лев Данилыч. – Вот вылезешь из яйца наружу – и вдруг окажется, что мир совсем не таков, как казался изнутри. Ну, скажем, что человечество давно вымирает, а власть захватили инопланетяне…
– Кстати, о них. Это чудовище когда уже перелиняет?
Прапорщик брезгливо посмотрел на ребенка, уложенного на одеяле, отодвинулся еще дальше.
– Думаю, скоро проснется, – предположил Лев Данилыч. – Дыхание выровнялось.
– И как мы будем с ним… того…
– Теоретически, после антропоформирования они должны общаться в рамках новых групповых, в данном случае семейных отношений. Поэтому, друзья мои, постарайтесь вести себя естественно. Иначе у нас будут проблемы при проходе через оцепление. Особенно вы, Паша. Без открытой враждебности, по крайней мере.
– Это значит, – ввернул Романецкий, пряча улыбку, – вы, товарищ прапорщик, как будто его папа.
Зверев разъяренно фыркнул.
– Чтобы я… – со змеиным шипением начал он. Осекся, внимательно посмотрел на довольную физиономию рядового. Ухмыльнулся: – А ты у нас, Ромашкин, типа его мама?
– В общих чертах, совершенно верно, – подтвердил Лев Данилыч, сдержанно улыбаясь.
– Ты, Ромашкин, рожу-то не скаль, – с угрозой посоветовал прапорщик. – Маникюр обсыплется.
Чудовище перелиняло в девочку. С виду лет десяти, симпатичную, большеглазую, с парой толстых косичек, милой улыбкой и ямочками на пухлых щечках.
– Паскудство какое, – пробурчал Зверев. При первых же движениях чудовища он метнулся к машине, открыл капот и, состроив озабоченное лицо, полез в мотор. Руки тряслись, он с трудом сдерживался, чтобы не вернуться и не придушить мерзкого оборотня. Спасала только мысль о майоре. «Такой нюанс, – скажет майор перед всем батальоном, окаменев огорченным лицом, – спецоперация по спасению человечества провалена из-за истерики прапорщика Зверева, нашего лучшего стрелка, нашей надежды и гордости»…
– Катя, – сказало чудовище, широко улыбнулось и протянуло маленькую ладошку Романецкому. Тот моментально вспотел под внимательным взглядом больших карих глаз. «Совсем как настоящая», – с ужасом подумал он. И вдруг сразу понял: «Она все знает». После чего оцепенел, не имея сил ни шевельнуться, ни даже отвести взгляд.
Ситуацию спас Лев Данилыч.
– Привет, Катя, – ласково сказал он, легонько пожал маленькую ладошку. – Чаю хочешь?
– Хочу! – задумавшись, чудовище решительно мотнуло головой. Косички разлетелись в разные стороны.
– Держи стаканчик. Я сейчас налью из термоса, не обожгись.
Лев Данилыч мирно и вдохновенно ворковал с инопланетным оборотнем, будто с собственной внучкой – то подливал горяченького чаю, то предлагал конфетку, то весело шутил. Чудовище благодарно кивало, хихикало там, где было смешно, и уплетало угощения за обе пухлые детские щеки.
Романецкий со Зверевым изумленно наблюдали за пасторалью, забыв о маскировке. Прапорщик так увлекся, что уронил в мотор гаечный ключ и потом долго его вынимал, чертыхаясь.
– Так это, сынку, – окликнул Лев Данилыч, совсем вошедший в роль. – Починились уже? Поедем?
Прапорщик невнятно буркнул, выбросил гаечный ключ в кусты и полез за руль. Романецкий заторопился следом и чуть не упал, запутавшись в юбке. Умостившись, наконец, рядом с непривычно молчаливым Зверем, он встревоженно покосился на заднее сиденье. Мокрая от пота блузка прилипла к спине, и теперь было не жарко, а холодно, до противной мелкой нервной дрожи. Еще он не мог решить, что делать, если чудовище назовет его «мамой» и полезет, например, обниматься…
