Неприятный ребенок.
Ожье решила отойти подальше, заспешила вперед, пробираясь сквозь людское течение. Постепенно стук ослабел и заглох. Тогда она решилась оглянуться и увидела лишь плотную стену покупателей и прогуливающихся. Никаких признаков странного ребенка. Через пару минут быстро шагавшая Ожье оглянулась снова: все в порядке, он исчез.
Но общее настроение переменилось. Не из-за мальчика – Ожье не сомневалась, что парижане его практически не замечали, – но из-за погоды. Радуга уличных красок вдруг поблекла, обесцветилась, флаги на Триумфальной арке повисли старыми застиранными тряпками, затем затрепетали – и пронзительно-голубое небо заволокли угольно-черные тучи. Предчувствуя неизбежный ливень, люди устремились под карнизы магазинов, в метро. Елисейские Поля превратились в сплошное колышущееся море черных зонтиков.
Сперва упали крупные капли, причудливо изукрашивая тротуар. Темные пятна на нем быстро слились в сплошную пелену воды: дождь хлестал непрерывными струями, он обернулся стеклянной стеной, брызжа от зонтиков, обрушиваясь со стоков. Еще остающиеся на улице люди бросились к укрытиям – но их не хватало. Бежать было некуда. Автобусы и другие машины окатывали бегущих с ног до головы. Люди бросали сумки и пакеты в отчаянных поисках спасения от стихий. Ураган подхватывал зонтики, выворачивал, уносил в небо. Остановившаяся Ожье видела, как радость на лицах сменилась отчаянием и яростью. Но сама Верити не ощущала ни злости, ни неудобства. Дождь был теплым и ласковым, благоухал изысканно и нежно. Она подняла лицо к небу, позволяя влаге умастить и напоить себя. Восхитительный дождь: он согревал кожу и казался блаженно прохладным, скользя по горлу. А люди вокруг все бежали, спотыкаясь, оскальзываясь на мокрой брусчатке. Отчего они не остановятся, не насладятся дождем? Что с ними не так?
Дождь изменился. Стал щипать глаза, кожу. Запершило в горле. Верити закрыла рот, но по-прежнему стояла, обратив лицо к небу. Зуд усилился. Кристально чистый мгновение назад, дождь помутнел, сделался стального цвета, заблестел хромом. По стокам и кюветам потекли ручьи ртути, превратили тротуары в зеркала. Под дождем никто не мог устоять – кроме Ожье. Остальные дико метались, пытаясь встать, беспомощно дергаясь. Дождь тек по их лицам, скапливался в глазницах, рту – словно осознанно пытался забраться внутрь. Выпряженная из тележки лошадь дергалась, тщась убежать, пока ее ноги не подломились, словно сухие тростинки. Наконец и Верити опустила голову, глядя, как блестящая жидкость скользит между пальцами, давит на руку.
Облака начали расходиться, ливень ослаб, проглянуло голубое небо. Дождь сменился легкой моросью, прекратился вообще. Зеркала влаги на тротуарах и проезжей части подсохли под выглянувшим жарким солнцем. Упавшие люди осторожно поднимались, даже лошадь сумела встать на ноги.
– Все кончилось, – говорили люди с облегчением, идя по своим делам.
Казалось, никому нет дела до потерянных, испорченных дождем вещей. Главное, прекратился «серебряный дождь». Радуга красок снова расцветила Елисейские Поля.
– Еще не кончилось! – закричала Ожье, единственная стоящая среди людской реки. – Не кончилось!
Но никто не обращал внимания, хотя она кричала, приставив руки ко рту:
– Еще не кончилось! Это лишь начало!
Люди шли мимо, совершенно безразличные. Она протянула руки, схватила молодую пару – но юноша и девушка вырвались, хохоча ей в лицо. Обуянная жутким предчувствием, Ожье проследила, как они приближаются к Триумфальной арке. После дюжины шагов пара остановилась – как и все остальные в этот же момент.
На мгновение все замерло, тысячи людей застыли в неестественных, иногда нелепых и неприличных позах. Затем очень медленно, постепенно теряя равновесие, повалились наземь. Совершенно неподвижные тела усеивали улицу, докуда хватало взгляда. Мертвая тишина окутала весь город. Никто не двигался, не дышал. Тела обесцветились, сделались блеклыми, серебристо-серыми.
Стало так тихо. И странным образом прекрасно: великолепный город, лишенный человеческого бремени.
Вдоль улицы задул свежий ветер. Касаясь тел, он вздымал кружащиеся ленты блестящей пыли. Они вились, будто невесомые платки. Улетающая пыль обнажала тела. Вслед за одеждой рассыпалась плоть, открывая блистающие хромом кости, серо-стальную паутину нервов и сухожилий. Ветер усилился, обдирая даже их, сглаживая останки, превращая в абстрактные фигуры, в извилистые дюны. По губам Ожье хлестнуло пылью, остро пахнущей металлом.
Она продолжала кричать – уже бессмысленно. «Серебряный дождь» пришел, и никто не услышал предупреждений. Если б они только послушали… Но какой был бы с того прок? От «серебряного дождя» не спастись…
Вдали послышался ритмичный перестук. Там среди пыльной равнины маячила одинокая фигурка. Маленький барабанщик все еще бил в барабан – и по-прежнему медленно шел к Верити, огибая покрытые пылью кости.
– Верити! – тихо позвал Флойд. – Просыпайся. У тебя кошмар.
Она несколько секунд вырывалась из когтей дурного сна, хотя ей помогал Флойд, осторожно тряся за плечи. Он стоял рядом, глядя в лицо. Сумрак в купе едва рассеивала тусклая лампа.
– Я вернулась в Париж – и начался дождь.
– Да ты кричала так, что стены гнулись!
– Люди меня не послушали. Думали, все уже прошло…
Было холодно. И нательное белье, и простыни намокли от пота.
– Сейчас все нормально, – заверил он. – Ты в безопасности. Всего лишь плохой сон.
Сквозь щель под экраном Ожье видела залитую лунным светом землю. Они с Флойдом все еще ехали в Берлин – утонувший во льду город, где шастали машины-убийцы. Город такой же опасный, как и раскопки подо льдом Парижа. На мгновение Верити поддалась панике. Захотелось сказать Флойду, что нужно немедленно возвращаться. Попутешествовали немножко, и хватит. Но память о кошмаре скоро поблекла, мысли пришли в порядок. Впереди другой Берлин, не знавший Нанокоста и прочей жути Века Забвения. Яркий солнечный Париж, вдруг попавший под смертельный дождь, – лишь сон.
– Они не послушали, – снова пожаловалась она.
– Это всего лишь кошмар, – повторил Флойд. – Ты в безопасности.
– Нет, – ответила она упрямо, еще чувствуя, что сон может вернуться в любую минуту.
Он будто заведенные часы в мозгу. В этом сне к ней идет по лабиринту костей мальчуган с барабаном, шагает с механической точностью к неизбежному финалу.
– Ты в безопасности.
– Нет. Я в опасности. И ты. И все остальные. Венделл, мы должны остановить его. Остановить «дождь».
Понемногу дрожь унялась, Верити оцепенело лежала, позволив мужчине сжимать ее руки, а затем провалилась в беспокойный сон. Там она, словно последнее привидение, бестелесно плыла над усыпанными пылью улицами мертвого города.
В Берлин поезд прибыл к середине утра. Повсюду полоскались нацистские стяги и транспаранты. Роммель и фон Штауффенберг благополучно покинули этот мир – и золотая молодежь решила возродить моду на свастики и марши. Но к символике подошли аккуратно: старую угловатую свастику заменили новой, округлой, смягченной. Большие партийные шишки еще собирали митинги на аэродромах, но берегли свои лучшие речи для крошечных мерцающих телеэкранов. Теперь в любой гостиной зажиточного дома, в любой пивной, кафе, вокзальном баре звучал отголосок Нюрнберга. Поговаривали о намерении освободить шишку номер один, еще томящуюся в Орсэ, и о ее возвращении в рейхстаг на склоне дней, продлеваемых лишь химией.
– Здесь не должно быть так, – сказала Ожье, осмотревшись.
– Твоя правда, – согласился Флойд вполголоса.
До «Хотель ам Зоо» такси довезло очень быстро. Отель на престижном конце Курфюрстендам был отделан дорогим мрамором и хромом, которые содержались в стерильной чистоте. Хорошо, что хоть отель остался прежним. Флойд неплохо его знал, останавливался тут пару-тройку раз с Гретой, когда приезжал по делам в начале пятидесятых. То есть выбор этого отеля был очевиден. Все же, когда Флойд зарегистрировался и отнес жалкую полотняную сумку в свой номер, его обуяло неприятное, но знакомое чувство вины. Будто он сознательно изменил, приведя под крышу дома, где когда-то они с Гретой занимались любовью, другую женщину. Но ведь абсурд же. У него с Гретой – полный ноль, хотя дверь не заперта наглухо. Кто знает, может, в будущем она и приоткроется…
А что касается его и Ожье – ну, это смешно. С чего вообще такой мысли лезть в голову? Просто совместная работа. По расследованию. Ничего личного.
Что c того, что Верити нравится ему? Она красивая, умная, находчивая, интересная (хотя как же, скажите на милость, может быть неинтересной молодая шпионка?), но ведь любой мужчина сказал бы о ней то же самое. Почувствовать симпатию к ней слишком уж легко. Не нужно приглядываться, чтобы увидеть хорошее под поверхностными недостатками, потому что их нет. Разве что манера вести себя с ним, как будто ему не только нельзя знать правду, но он просто не сможет ее понять и принять. Это неприятно. Но интригует еще больше. Ожье – загадка. Так и хочется докопаться до сути. Обнажить, так сказать, истину…
