В Отдел «Восток» Управления Внешней Разведки ГАБ
Лично товарищу Пихоя
Директор Тяжелой Промышленности А. П. Растов.
Серго!
Товарищ Пантелеев выслал для ознакомления записку касательно ситуации в Конкордии. Можете смело слать вашего информатора в Сэтад-э-Бозорг к такой-то матери! Это не агент, а дерьмо, дезинформатор.
А. П. Растов.
Сперва боли не было. Дороги мои были слишком туманны и призрачны для такой материальной вещи, как боль.
Потом в меня проник первый свет, белый, плотный, хоть рисуй на нем, хоть ножом режь.
— Переводчик жив? — спросил я у атмосферы, и это были первые слова после предстартовых переговоров и маловразумительных выкриков в чреве флуггера.
Со светом и словами пришла боль, хороший сочный кусок размером с весь мой потасканный организм. Надо ли говорить, что я сразу выключился? Да, выключился, заснул и не узнал, в чьи уши залетел мой вопрос и были ли те уши?
Уши были очень даже хорошенькие. По традиции раненого героя обихаживают в медблоке красавица медсестра и доктор (тоже красавица) — если не случилось поблизости любимой. Традиции на мне не споткнулись, доктор Анна была что надо.
Это она рассказала мне про неожиданную заботу о каком-то переводчике. Я-то сам все забыл. Анна закономерно решила, что пациент бредит, но очень обрадовалась, так как мудрый хирургический автомат, осуществлявший техобслуживание останков Андрея Румянцева, напророчил два-три дня жизни.
Ничего-то он не понимает в русских пилотах, болван электрический! Через три дня я не умер, а через пять уже интересовался: жив ли переводчик?
Нет, я не бредил. Это ангел-хранитель, а может быть, и сам Михаил — архистратиг москитных сил Господа Бога, а заодно и наш небесный покровитель, словом, кто-то из них соединил разъемы души и тела, повернул реле, и я включился. А потом аварийно выключился, ибо состояние систем было неудовлетворительное.
Вопрос мой о переводчике выплеснулся вполне осознанно — я переживал: не накрылся ли мой «Сигурд» медным тазом? Вот такое служебное рвение — «Сигурд» казенный, да и не вполне «Сигурд»…
Просвещать медперсонал, однако, я не стал — на это мне соображения хватило.
Итак, медблок. Все белое, даже свет белый, как в книжках. Изголовье анатомической койки занимает хитрая бандура, ухватившая меня за виски щекотными присосками, — это УПТ, установка перманентной терапии. И по местным трапперским обычаям кругом цветы. Названий растений я не знал, спросить не сообразил, да и к чему? Воздух пах геранью и почему-то церковной свечой.
Когда я очнулся во второй раз, ко мне подошла доктор Анна. Такая вся ладная, поджаренная в солярии, как слойка, в халатике сантиметров на десять короче приличий.
— Проснулись? — улыбнулась она; не сказала, а именно улыбнулась.
— М-м-м… кушать хочется, — поздоровался я.
— Повезло вам, Андрей!
— Да ладно! — Свой голос распознать не удалось, скрип какой-то. — Повезло?
— Конечно! — уверила она. — Я вообще не знаю, почему вы живы! Перегрузка до двадцати «же» за семь минут может доконать и халкозавра с Пельты! Организм у вас регенерирует с феноменальной скоростью. Почки, печень — это ерунда, их мы залатали легко. Но вот сердце, и главное — мозг, я такое видела только в вузовской анатомичке! Невозможно с такими повреждениями выжить! А через пять дней вы, вчерашний покойник, просите есть!
— Вам жалко? — Я попытался рассмеяться — не вышло. — Это я весь в отца. Здоровье крепкое. Мне еще в Академии говорили, что Румянцева из танка не убьешь. Врали, конечно…
— Не врали, — уверила она опять. — Бульончик будете?
От «бульончика» повеяло домашним, теплым, как вязаные носки. Словом, выбор я одобрил.
— А что с остальными? — спросил я.
— Сантуш цел, а Дон Джонсон погиб. Но вам волноваться нельзя!
Нашла нервного, ага! За девять месяцев 2621 года вокруг меня угробилось столько людей, что я уже почти не реагировал. Тем более кто мне Джонсон?! Жалко, конечно, но чтобы нервничать — маловато.
— А что «Синдикат»?
— Насколько мне известно, Вестервальд убит, Вилсон и Небраска уцелели, их потом паром принимал.
— Да я не о том… Черт, я про вообще! Какова обстановка?
Она пожала крахмальными плечиками.
— Это вы не у меня спрашивайте. Я ничего не знаю — пятые сутки с вами вожусь.
— Спасибо, Анна, — сказал я, осторожно и благодарно погладив ее по руке.
Благодарно, понятно отчего, а осторожно — чтобы не потревожить иглу в вене. Через иглу в меня лился физраствор, обогащенный медицинскими наноботами, которые лепили внутри меня последние латки. Тревожить их не хотелось.
Доктор засмущалась, словно вдруг что-то вспомнила или сообразила. Чтобы скрыть перемену, она инспектировала мой лоб на предмет температуры вручную.
— Скажите, а почему вы зовете меня Анна? Я не помню, чтобы мы знакомились, а бэйджей у нас нет.
— А… А вы разве не Анна?
— Анна. Анна Шкриванич. Вот я и удивляюсь, откуда вы догадались.
В самом деле — откуда? Черт его знает! Просто не может такая девушка быть кем-то еще! Что я ей и рассказал.
Она вполне удовлетворилась, кивнула и ушла, обещав в скором времени робота с бульончиком. Глаза у нее были голубые, а волосы под медицинской шапочкой при повороте кругом оказались чисто крыло у вороны. Несовпадение гамм кричало: «Я вас обманываю, надоело быть блондинкой!» В самом деле, как можно верить женщине, если волос черен, а глаз лазорев?
Ваш покорный слуга остался среди одиночества и боли. Очень, очень было плохо.
Хорошо, что боль умеет прятаться: маленькая в большую, как матрешки и статьи Уголовного Кодекса! Если бы не это ее свойство, я бы давно умер или не умер, но уж точно умолял об эвтаназии, будто недоделанный клон.
Боль жила везде: в мышцах, связках и суставах, которые крутило, ломало и куда-то тянуло. Болело нутро, которому накануне тоже досталось. Но всю, буквально всю боль съедала моя бедная голова, которая умудрялась болеть за все тело: от ногтей до кончика носа. Не состригли бы волосы — болели бы и они, хотя ресницы на месте и не болят. Какая глупость из меня льется, право!
Голова, кстати, никогда раньше не болела, даже с похмелья. Новые ощущения, да еще в таком объеме неприятно разочаровали.
Нутро. Внутри гнездилась еще одна боль, гораздо глубже самых заповедных селезенок с надпочечниками. Неожиданный разлад всего моего сильного и послушного тела, его превращение в руины родили фрустрацию, от которой хотелось выть и царапать себя ногтями.
