– Я не расист, сеньор к-комиссар, – произнес он чужим голосом. Язык отказывался подчиняться. – Потому я и здесь. Чтобы навести порядок. Хоть у моих ребят спросите.
– Точно. Свой парень, – подтвердил Кабот, лихо опрокидывая в себя очередной стаканчик.
Джон думал о Ханне. Нежность переполняла его. Когда-нибудь у них тоже будет такой вот уютный уголок, где можно согреть ноги после бесконечного беганья по сырым закоулкам. Голос заместителя комиссара доносился издалека, был неразличим на фоне треска поленьев в выдуманном камине. В камине их с Ханной дома.
– А у вас есть противогазы? – спросил заместитель комиссара. – Партизаны часто обстреливают город. Газовые и кислотные снаряды не редкость.
– Тех, кто на улице без противогаза после сигнала тревоги, мои ребята задерживают, – похвастал начальник полиции. Его китель был расстегнут, внушительный животик выпирал наружу. – Сколько людей спасли – не сосчитать. А вы – майор Бердон. Да они без приказа ответить на огонь боятся. Не то что мы.
– Здорово у вас тут все налажено, сеньор, – пьяно улыбаясь, признался Кабот.
Джон не утерпел, набрал знакомый номер. Захотелось услышать ее хрипловатое «слушаю».
– Абонент выключен, – ответил синтетический голос.
– Думаю, нет причин волноваться из-за ультиматума – бомбить город боши не станут, – доверительно понизив голос, сказал начальник полиции, – здесь неподалеку контора «Саворского Алюминия». Знающие люди утверждают, что «Маннес» имеет к ним отношение. Не будут же они уничтожать собственное имущество?
Джон представил, как она спит в своем неуютном гостиничном номере: уютно свернувшись калачиком, из-под сбившегося одеяла видна коленка, щека на ладони, на губах улыбка, отсветы рекламы раскрашивают лоб. Завтра все решится, подумал он. Завтра мы возьмем этого Нуэньеса. Если он здесь, у него не осталось ни единой лазейки. Теперь это вопрос времени.
Он улыбнулся своим мыслям. Сеньора Гебуза ответила на его улыбку. У нее был такой понимающий взгляд. Здесь, в Управлении полиции провинциального городка, она видела много мальчиков, мечтавших изменить мир и победить зло.
Ветер пенил озеро бурунами, некрасивыми, мелкими и оттого злыми, совершенно не похожими на благородные морские волны. Ночь принесла с собой дождь: тяжелые капли в пыль разбивались о тротуары. Здесь, в городе, дождь производил иное впечатление, не такое, как в джунглях. Здесь он был помехой, тщетно пытался исправить то, что нагородили люди, размывал фундаменты, уносил и хоронил в укромных местах мусор.
Подняв воротник, Хенрик шел по городу в поисках укрытия. Вода стекала по лицу, он слизывал с губ терпкие капли. Он чувствовал, как близка цель; как никогда боялся сделать ошибку: нарваться на патруль или дать услышать себя модулям наблюдения, во множестве рыскавшим по укромным углам. Приходилось все время двигаться, переходить с места на место, прислушиваться к слабым сигналам поисковых радаров и далеким звукам двигателей, напряженно вглядываться в пелену дождя. В движении было его спасение. Но свинцовая усталость постепенно брала свое, память выкидывала странные фокусы, то и дело он ловил себя на мыслях о женщине, которую должен был убить этим утром.
Дождь барабанил по крышам машин. Потрясающие вещи она говорила. «Должно быть, она любит вас». Хенрик гадал: поняла ли она, что он собирался сделать? Ее попытка бежать выглядела такой наивной, она была точно котенок, прячущийся в спасительную темноту под шкафом. Он не отметил никакого усиления активности полиции, ничего необычного, и это еще больше выводило его из равновесия: он не мог признаться себе, что она его не выдала. Ее поведение искажало привычное представление о мире, было против правил. Он был зол на себя, потому что понимал: она поверила ему, приняла его сторону, и сделала это не из страха. А он пытался ее убить. Он поступал, как трус.
Такие мысли заставляли ежиться сильнее, чем от насквозь промокшей одежды. Он привык, что всем, с кем он сталкивался в жизни, было наплевать на него; привык занимать глухую оборону, был готов дать отпор. По-другому было просто не выжить. Он считал себя порождением ненависти и был по-своему горд этим: ненависть помогла ему остаться самим собой, несмотря на все те истязания, что он перенес. Был горд тем, что назло всем сохранил внутри себя крохотное зерно сопротивления, которое не смогли рассмотреть и уничтожить многочисленные дрессировщики, подавлявшие в нем волю к жизни. Он подумал со страхом, что должен во что бы то ни стало остаться собой. Задушить ростки сомнений и слабости. Он должен остаться собой, должен остаться холодным и жестоким, хотя бы ради того, чтобы суметь дойти до конца с достоинством, которого у него не смогли отнять. Те, кто помыкал им всю жизнь, должны узнать: все это время он лишь притворялся покорным, выжидал, чтобы нанести ответный удар.
Но ненужные мысли упорно возвращались и жалили душу. «Ты единственный, кто смотрел на меня с сочувствием», – сказала Грета той последней ночью. Он остановился и прислонился к стене. Нет, так не бывает, убеждал он себя. Она говорила это от страха. Или от одиночества. Это было невыносимо – сопротивляться вере в существование человека, которому ты нужен. Люди в домах вокруг казались бесплотными духами, существами из другого измерения. Он чувствовал себя пришельцем, попавшим в чужой мир, где ни одно существо не признавало его своим. Почему-то ему вспомнился круглый пушистый шарик из дома на улице Мату, тоненький лай, предупредивший его об опасности. Он беспокоился – не забыл ли старик-хозяин дать щенку еды.
Он увидел огонек, мерцавший в пелене дождя. Чувство одиночества толкнуло его, он неуверенно шагнул раз, другой… Расправил плечи и с видом человека, знающего, что делает, поднялся по ступеням. Несмотря на комендантский час, над входом в церковь горел свет. Тяжелая дверь оказалась незапертой. То же чувство побудило его войти. Небольшой зал был безлюден, свечи горели у безвкусно разукрашенного алтаря. Пахло сырым камнем. Белые изваяния равнодушно смотрели на него пустыми глазницами. Хенрик осторожно присел на край деревянной скамьи. Вода с его брюк ручьем стекала на пол. Ноги гудели, тело требовало отдыха. А что до боли в груди, то он к ней уже привык. Глядя на мерцающие огоньки, с удивлением прислушивался к себе: желание рассказать все открыто, без утайки, после стольких лет молчания захватило его. То, чего безуспешно добивались военные психологи, теперь само рвалось наружу.
Человек в черной одежде осторожно приблизился к нему, заглянул в лицо. Хенрик молчал: он никогда не был в настоящей церкви, не знал, как нужно вести себя.
