Россия.
Арабский мир.
Южная Америка.
Китай, конечно, был могуч, но плотно сидел на нефтяной игле. Европа, раздираемая национальными противоречиями, была ближе к России, чем к Америке и особого выбора — с кем дружить — не имела, посему дружила, но с видимым отвращением, на которое и самому Крутову, и его империи было свысока наплевать.
Тот, кто обладал ресурсами, обладал всем. Российская империя ресурсами обладала. А значит, обладала и почти неограниченным влиянием.
Жалкие части, оставшиеся от бывшего южного соседа, разделенные безжизненной Ничьей Землей, ненавидели друг друга, но транспортировке сырья на Запад не мешали ни в коей мере. Более того, отошедший к империи кусок обладал запасами угля и развитой индустрией. То, что называлось Конфедерацией, было, конечно, как бельмо на глазу, то есть раздражало государя императора самим фактом своего существования. Александр Александрович, будучи сторонником проведения в жизнь очень жестких решений, иногда, читая последние известия с новостных лент и ругательные, переведенные с мовы статьи из «Львовского вестника» или «Конфедерата», едва сдерживал нетерпеливый зуд в конечностях. Но осознание того, что он может решить проблему одним движением брови, делало его гуманнее и терпеливее, чем ему хотелось бы.
Существующее положение вещей устраивало все стороны.
Между Европой и Россией лежала Конфедерация. Между Восточной Республикой и Конфедерацией — Ничья Земля.
По охраняемым пуще глаза трубам постоянно текло черное и голубое золото, превращаясь в достояние империи, в основу ее растущего год от года могущества. И за то, чтобы его страна оставалась лидером, Александр Александрович был готов отдать многое, хотя и не все.
Положение обязывало принимать Бидструпа в Кремле, в зале для аудиенций, хотя Крутову было бы проще пройти по подземному переходу до персональной электрокары и через несколько минут выйти в подвалах здания на Лубянке.
Там и обстановка была более привычной и рабочей, да и все, что нужно, под рукой. В любое другое время Александр Александрович так бы и сделал, сменив удушающий парадный мундир, украшенный золотым шитьем и бриллиантовой Императорской звездой, на любимый серый костюм, а высокие сапоги с голенищами мягчайшей кожи — на простые кожаные туфли от Зилли, но не на этой неделе.
Два сотрудника безопасности, выряженные («Как шуты!» — со злостью отметил Крутов) в ливреи и парики, распахнули перед ним огромные двустворчатые двери, и, степенно ступая по надраенному до зеркального блеска паркету, Александр Александрович вошел в зал для аудиенций.
Секретари уже стояли «во фрунт», хотя их присутствие было вовсе не обязательным. Все происходившее в аудиенц-холле записывалось множеством камер и микрофонов. В основном для истории, но иногда и для других целей — прежняя профессия Александра Александровича давала о себе знать.
Крутов пересек зал и, взойдя на ступенчатый подиум, уселся в стоящее на возвышении кресло. Сама процедура более всего напоминала ему восшествие на насест, и государь император в который раз за день мысленно обругал обязательный протокол матерными словами. Сидя в рабочем кресле, более всего напоминающем трон, Александр Александрович мог взирать на окружающих с высоты, обеспечивающей ему психологическое превосходство, тем более что ростом государь император не вышел. Но, несмотря на малый рост, Александр Александрович в жизни не испытывал от этого ни малейшего неудобства. Какое значение имеет рост, если характер Крутова позволял ему ставить на колени людей вдвое выше его?
Он уселся, расположившись в неудобном, обитом пурпурным бархатом, кресле с максимальной степенью раскованности, которую позволял парадный (мать бы его!) мундир, и кивнул головой церемониймейстеру, стоящему у дверей, ведущих в приемную.
— Его превосходительство, — заголосил церемониймейстер с легким дребезжанием в голосе, — генерал-лейтенант Девятого управления Императорской жандармерии господин Кукольников!
«Как демократично звучит — господин! Просто господин! — подумал Крутов между делом. — А ведь мог бы и подсуетиться Бидструп, однозначно же мог, через Дворянское собрание. Там и не пикнули бы, сам Трубецкой бы ему биографию придумал и сам бы и нарисовал, так что и комар носа б не подточил. Кем там у нас был Трубецкой до возрождения нации — неудавшийся художник и талантливый фальшивомонетчик? А теперь? Потомственный дворянин „до двадцать второго предка“, шеф-редактор журнала „Вестник российского дворянства“, председатель Дворянского собрания. Ему друзья в верхушке славной жандармерии нужны как воздух, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах старое дерьмо не хлынуло через все щели. Но не подсуетился Пал Андреевич, за вымя Трубецкого дергать не стал, не стал и в общей очереди толкаться. Надо ему, что ли, титул пожаловать, а то в таких чинах, а без титула…»
Крутов поглядел на идущего к нему через длиннющий зал генерал-лейтенанта Кукольникова, седого, широкого в плечах и начавшего основательно тяжелеть в талии, в голубом мундире дорогого сукна с расшитыми золотым шнуром эполетами, и отчего-то загрустил. Ему стало холодно в этом зале, с уходящими в бесконечность расписными потолками, вызолоченном, как рыночный балаган, и при этом полном брезгливого, показного величия.
За окнами Кремля стояла московская зима, морозная и ветреная, с летящей по широченным проспектам поземкой, с хрусткой снежной коркой поверх замерзших ноябрьских луж. Кипел огромным муравейником город — многолюдная столица великой империи, сердце России, горящее неоновыми огнями витрин, синеватым свечением ртутных фонарей и многоцветными пожарами гигантских реклам. Причудливо подсвеченные, вздымались над старыми кварталами маковки соборов и церквей, в которых вот уже пять дней шли круглосуточные службы во славу праздника Дня возрождения династии, бежали по улицам окутанные выхлопами коробочки автомобилей, станции метро всасывали и выплевывали многотысячные толпы народа.
Его народа.
В аудиенц-холле было тепло — холод гнездился где-то в спине Крутова, вдоль позвоночника. Возможно, это было возрастным ощущением: несмотря на постоянное внимание лучших врачей и медикаменты, заставлявшие семидесятитрехлетнее тело функционировать, как организм сорокалетнего мужчины, Александр Александрович иногда переставал чувствовать себя молодым, а ощущал себя именно на свой возраст, но отчаянно молодящимся.
Будучи по природе человеком хладнокровным и прагматичным, Крутов неожиданно для себя начал рассуждать о грузе прожитых лет, призраках прошлого и прочей ерунде, которую ранее всегда отметал в сторону не задумываясь.
