И тут я услышал взрывы. Это, наверное, Иван из подствольного гранатомета ту тварь мочил, значит, он был все-таки жив. А потом я и со стороны дороги на Игнатово вдруг взрывы услышал, целую череду, да таких мощных, каких еще не было. А после над нами вертолет прошел в сторону шара! И Маришка внизу подо мной завозилась и вдруг как закричит:
– Шурыч! Шурыч! Это помощь пришла! Слышишь?
А я слышу, только приподняться-то сразу не могу, давит на меня эта тварь мертвая! Кое-как я из-под него выбрался, а потом его в сторону столкнул и Маришке на ноги помог встать. И мы снова на землю бросились, и в ложбину эту вжались, потому что вертолет в воздухе и на земле кандаров расстреливал, а потом снарядами их по дороге мочил, а потом еще и пулеметы заработали. Маришка рядом только поскуливала от страха, уши ладошками заткнула, в грязь лицом уткнулась и вздрагивала всем телом каждый раз, когда бухало рядом и комья земли сверху летели, и ветки сыпались. А в волосах у нее: это я точно помню, – хвоя застряла… Я почему-то очень хорошо это тогда рассмотрел. А потом я назад обернулся и увидел, как к нам со всех сторон кандары прямо по земле лезут! Как птеродактили или летучие мыши! Ломятся прямо сквозь кусты и березки. Ну я тогда на спину перекатился и отстреливался, пока у меня патроны не закончились, и боек не щелкнул в автомате, а потом я у Маришки пистолет забрал и еще трех тварей положил, которые на нас из кустов лезли, и еще одну, сзади, а потом у меня патроны закончились, а где лежит запасной магазин, я не помнил, да и не успел бы я перезарядиться. А сверху вдруг шипение раздалось, и еще одна тварь, которую я не заметил, на меня сверху, со ствола сосны свалилась, я только и успел, что Маришку собой заслонить и в землю вжать, пусть лучше меня порвут, а она живая останется! Живая и невредимая… А потом он мне когтями и зубами спину стал рвать, а я только зубы сжал, чтобы не заорать. А он меня все время перевернуть пытался, чтобы до Маришки добраться, и тогда я что есть силы в корни сосны вцепился и в землю… И все шептал и шептал, как молитву:
– Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих… Нет больше той любви, как если кто!.. положит душу свою!.. за друзей!.. своих!..
А потом я, видать, ослаб, и эта тварь меня от Маришки оторвала, прочь отбросила, а сама над Маришкой нависла. А Маришка в землю вжалась так, как будто раствориться в ней хочет, и в этот миг выстрел прозвучал. Один. Из чего-то большого выстрелили. И тварь эту сразу же отбросило, и она на земле распласталась, а потом я приподнялся и налево посмотрел, там как раз бугор был, гляжу, а там ботинки чьи-то стоят. А над ботинками камуфляж виднеется. Значит, и в правду, помощь пришла… А потом я вперед упал. И земля такой мягкой мне показалась, такой родной… Продержался я все-таки. Теперь и умирать не страшно.
….Это потом уже я узнал, что пилот вертолета Андрей Дикорос отозвался на наши позывные, когда рядом был. Лететь ему оставалось всего ничего. Поэтому мы с Маришкой и выжили. Я тогда, под сосной, на землю реально умирать лег, но иксвипрепарат меня и на этот раз выручил, и очнулся я уже в вертолете. Я прямо на полу лежал, а сверху меня накрыли согревающим одеялом из фольги. Смотрю, а рядом на сиденье Маришка сидит, на меня не смотрит, а смотрит вниз, на землю. Зареванная! Она потом уже рассказала, что там, на месте шара, тоже провал появился, и шар этот туда упал, а Ивана они не нашли.
Сгинула и Жулька.
Маришка тогда, как увидела, что я шевелюсь, так ко мне и кинулась: сама чумазая, коса вся в хвое, и снова ревет, слезы свои по моему лицу размазывает и все взахлеб мне что-то говорит, а я понять не могу, что она там бормочет. А она мне, оказывается, про Ивана да про шар этот все рассказывала. А потом спохватилась и стала меня горячим сладким чаем из термоса поить. Она сначала все сомневалась, можно ли, но у меня же вроде в животе ран не было, значит, можно. В общем, к тому моменту, когда Андрей на снижение пошел, я уже нормально себя чувствовал, и боль почти прошла. Я даже пробовал сесть рядом с Маришкой, но потом снова лег.
Дикорос, если и удивился такому быстрому выздоровлению, то вида не подал. Да, думаю, он и сам насмотрелся всякого на фронте.
А я так просто радовался. И даже не тому, что жив остался, сколько меня радовал рокот вертолетного движка и вибрация, которая мне через пол передавалась. И этот пол, и вся эта громадная, тяжелая, мощная машина, – все это мне тогда таким надежным и крепким казалось. Да оно и было надежным! Что может быть надежней крепкой руки друга, который ведет свой вертолет сквозь темень тебе на помощь?
А потом я про Ивана подумал, но как-то отстраненно, не верилось, что он мог погибнуть, не верилось, и все. У него же тоже была прививка иксвипрепарата или даже что-то покруче, он же сам говорил, значит, не мог он умереть, разве только его Шварц этот сожрал. Да только разве Шварц устоит перед обедненным ураном? А? Хотя, кто его знает…
А потом мы в солнечный свет ворвались. Тьма, тьма была, а потом вдруг – р-раз! – и мы на солнце вылетели. Я даже зажмурился, потому что уже забыл, каким ярким и нестерпимо белым может быть солнечный свет! Ну тут я уже на полу улежать никак не мог. Добрался до иллюминатора, вниз гляжу, а мы уже садимся, а внизу осенние листья в стороны разлетаются, и березки – желтенькие такие, молоденькие совсем, к земле ветром от винта пригнуло. А в отдалении храм стоит из красного кирпича, и дом еще, и от дома к нам люди бегут: мужчина в рясе, женщина в длинном платье и ребятишки. А Дикорос нас высадил и сам улетел. А куда, не знаю. Но он прилетал еще, но каждый раз ненадолго.
А потом все было, как положено: нас пичкали бульоном, а меня еще и какими-то лекарствами, а потом нам показали, где мы можем поспать. Маришке отвели маленькую комнатку, а моя койка стояла в комнате, где еще какой-то пацан жил, маленький, ему, наверное, лет шесть всего было, Павликом его звали. В углу корзинка стояла с игрушками, но он редко в эти игрушки играл. Вообще он был тихий не по возрасту.
Первые два дня я просто спал. А еду мне Маришка прямо в комнату приносила. А я съедал все, что там было, и снова засыпал. А к общему столу я уже потом вышел. Одежду новую надел, ее Маришка принесла. Непривычно мне было – ужас…
А народу немного: отче Константин с Ириной, детишки ихние: Коля и Дашенька, еще двое ребят, которых, оказывается, сюда Иван привел: Павлик этот и Вероника. И еще за столом мужчина был, его Алексей Петрович звали, он уже старый был, седой. Взрослые о своем разговаривали, детвора о своем.
И тут мне померещилось, что я где-то ходил-бродил, а потом откуда-то издалека домой вернулся. Знаете, бывает же так: вроде и не родные люди рядом, а знаешь, что надежные. Не бросят. Хорошо мне тут было. Спокойно.
