Полковник подумал о том, что отсек связи находится как раз над отсеком управления. Если бы его там не было, от кумулятивных зарядов погиб бы сам Гришко.
— Эх, Вера, Вера!
Они провели вместе слишком много лет и слишком сильно привязались друг к другу, чтобы сейчас просто закрыть ДУК-камеру, просто нажать рычаг с красным набалдашником и просто забыть. Тихая, неприметная Вера, как оказалось, многое значила в его жизни. Даже больше, чем он думал. Только по-настоящему полковник прочувствовал это, когда ее не стало.
Да, Вера всегда старалась быть незаметной, она старалась не мешать ему в его важных полковничьих делах, и, может быть, поэтому он не уделял ей должного внимания, а порой откровенно игнорировал, как игнорируют привычную вещь, которая никогда и никуда не денется. Но даже вещи, случается, пропадают. А что уж говорить о людях?
— Прости, — прошептали губы.
Насколько помнил себя полковник, никогда и ни у кого он прощения не просил. Во всяком случае, после Последней Войны — точно. Никогда. Ни у кого. Но сейчас он был виноват. Вера погибла и по его вине тоже. Он привел субтеррину в Казань, и он не успел вовремя увести подземлодку. Поэтому сейчас надо было сказать то, чего Гришко не говорил…
— Прости, — повторил он.
Он сказал. Но будет, ли прощен?
Зрение стало каким-то размытым. Четкий округлый срез люка поплыл. Показалось, будто тело в камере чуть шевельнулось. По щеке потекла капля. Полковник стер ее пальцем, удивленно посмотрел на поблескивающую влагу. Когда он плакал в последний раз? Наверное, в детстве. В очень раннем. Пока не усвоил, что слезы — это слабость.
Хорошо, что подчиненные не видят сейчас его слабости. Плохо, что он видит ее сам.
«Стоп! — щелкнуло в мозгу на эту жидкую текучую слабость. — Хватит! Не раскисать!»
В самом деле — нельзя. Это сейчас непозволительная роскошь.
Он тряхнул головой. Шумно и глубоко вдохнул. Выдохнул. Сжал и разжал кулаки. Снова сжал.
Полковник Гришко взял себя в руки. Вера мертва, и ее не вернуть. Жаль, безумно, дико жаль, что так получилось. Но — получилось, но — не вернуть.
Он всего лишь хотел осуществить свою давнюю мечту. У него была простая и ясная цель. Отправляясь в это путешествие, Гришко надеялся найти такое убежище, в котором можно навсегда укрыться от зараженной поверхности и от обитающих на ней тварей. Да и от людей тоже. И как-то само собой предполагалось, что вместе с ним будет Вера. Он никогда не думал об этом. Это просто предполагалось. Само собой.
Но теперь Вера мертва. А он жив. Она не добралась, а ему придется продолжить путь одному.
Значит, надо разделить живое и мертвое. Надо провести черту. Захлопнуть люк и отрезать тот кусок жизни, который был с Верой, от того, который придется прожить без нее. Не забыть — нет, забыть не получится, да и не нужно забывать. Отрезать — это другое. Отрезают то, что не должно мешать.
Вера после своей смерти не должна и не будет мешать ему, Гришко. Так же, как она не мешала, когда была жива. Так будет правильно, так будет хорошо и для него, и для нее. Немного тоски — и все пройдет. Должно пройти. Он заставит все пройти.
Вера любила его. Она поймет. Она не станет являться к нему, как приходит к Стасу призрак Колдуна.
— Прости, — еще раз сказал Гришко. Добавил: — Прощай.
И с грохотом захлопнул люк. Положил руку на рычаг с красной головкой. Помедлил еще секунду.
— Покойся с миром, Верочка.
Нажал.
Кажется, полковнику Гришко стало легче. Значит, со временем будет еще легче.
После недолгой остановки подземлодка продолжила движение.
* * *
В медицинском отсеке было светло, чисто, тихо и страшно. Катя лежала без сознания. Пристегнутая к кушетке на случай болтанки и непроизвольных судорог, она казалась мертвой. Собственно, она почти была такой: Катя умирала.
Совсем не обязательно быть медиком, чтобы понять это. Правое плечо девушки разбухло. Из-под широкой повязки проступала пугающая чернота. Уже почернела шея. Чернота перекинулась на прикрытую простыней грудь девушки. И хотя обломок стрелы был извлечен из раны, это уже ничего не решало.
Над Катей хлопотала Таня в белом медицинском халате. Медик что-то вкалывала раненой, ставила капельницы, но Стас чувствовал: Таня не верит в выздоровление пациентки. Это легко читалось по выражению ее лица и суетливым движениям рук.
Кроме них в медотсеке был еще Киря. Начохр исподлобья смотрел то на Стаса, то на Катю. Главным образом — на Стаса. Видимо, боялся оставлять с ним наедине свою Таню. И Таня боялась оставаться с ним. Это тоже угадывалось без труда.
Они молчали. В отсеке слышался только привычный гул двигателей.
Гришко и Михеич вели «крота» на пару. Порода была податливой, и никаких опасностей под землей пока не было, так что, в принципе, субтерриной сейчас мог бы управлять и один человек. Но вдвоем все-таки проще. Михеич помогал и страховал полковника. После смерти Веры тот находился в подавленном состоянии, хотя и старался не показывать этого.
Катя тоже скоро отправится за Верой. Это вопрос времени. Возможно, только поэтому полковник ненадолго отпустил Стаса в медотсек.
— И что, совсем ничего нельзя сделать? — спросил Стас. — Никак нельзя ей помочь?
— Я не могу, — честно призналась Таня. — Я даже не знаю, каким ядом была смазана стрела.
Стас посмотрел на нее. Таня отвела взгляд.
— Я попытаюсь снять боль. Возможно, удастся привести Катю в чувство.
Стас молчал и смотрел.
— Больше ничего не смогу. Сейчас на поверхности ядов туева хуча, — она словно оправдывалась перед ним или перед Катей. — Я понятия не имею, у какой твари его взяли казанцы или из какого растения добыли. Я ничего не знаю об этом яде и его свойствах. Знаю только, что он убивает. Яд очень сильный. Противоядия нет. Кате осталось недолго.
— Сколько? — спросил Стас.
— День-два, — не очень уверенно ответила медик. И, словно в утешение, добавила: — Может, три. Если сильно повезет.
— Если повезет? — Стасу трудно было совладать с мышцами собственного лица. Он чувствовал, что гримасничает, как сумасшедший, но ничего не мог с собой поделать. — Это ты называешь везением? Три дня жизни, а потом сдохнуть?
— Эй, — негромко окликнул его Киря. — Ты бы лучше вышел отсюда, а? Ты ее пугаешь.
— Катя без сознания, — отмахнулся Стас. — Она уже ничего не боится.
— Я говорю о Тане.
Побледневшая Таня, отступив за кушетку, испуганно смотрела на Стаса. Киря тоже выглядел напуганным.
— Говоришь о Тане, а думаешь о себе? — процедил Стас.
Киря поджал губы. И снова разжал их: