Войцех подошел ближе с обреченной решимостью признаться.
— Ян, я тебе, как брату скажу… ты только не говори никому.
— Договорились.
— Отец мой пил сильно… пока не помер с перепоя. Он меня, когда я совсем пацаном зеленым был, с бабушкой больной запер и ушел — за дверь ушел и в запой на трое суток. А бабушка в ту же ночь скончалась. Так я с ней все время один взаперти был. И мне все по ночам казалось, что встает она… ходит и зубами стучит. Были у нее зубы такие… челюсть вставная. Она меня пугала в шутку, челюсть в руке зажимая и стуча… а я не в шутку пугался. И вот мне все виделось, что она встает в темноте, челюсть в руку берет и — стучит… около моей шеи зубами клацать начинает, только я глаза закрываю.
— Вот как…
— Только не говори никому, Ян.
— Сказал же, что не скажу.
— Стыдно мне, Ян.
— А что стыдно?
— Что отец такой, стыдно.
Травмированный мне братишка достался — да не беда, вылечим.
— Ему стыдно должно быть, а не тебе — он сволочь, а не ты.
— Только меня его делами люди клеймили. Все думали, что я такой же, как он. А я не такой, Ян.
— А дураки все. Людям, какую мысль в голову вобьешь, такую они и будут думать. Я вот им про себя такую чушь порой плел, выставляясь черт знает в каком свете… и ничего, — во все, как в чистейшую правду верили. Такое они себе в головах обо мне мнение низкое или высокое выстраивали, внимая моим легендам и взирая на мои справленные доказательства. Судили обо мне, опираясь, на мое поддельное прошлое, кишащее придуманными предками и пристанищами. А я что? Какой есть, такой и есть, — в какую бы личину не облачался, какими бы бумажками людям в лицо ни тыкал.
— А какой у тебя отец, Ян?
Я спустил с плеч куртку и показал Войцеху светлые шрамы, оставившие следы на руках и лопатках. Поляк свел мощные плечи, словно мой отец и ему по спине прошелся.
— Это он тебя так?
— Он. Проводом. Видишь, от штепселя след остался? Чуть шкуру с меня ни спустил.
— А за что?
— За вранье. Не терпит он вранья. Честный он очень. Такой же честный, как жесткий.
— А зачем ты такому отцу врал?
— Я выживал, Войцех… только выживал. Он считал, что его сын должен вырасти сверхчеловеком. А я не справлялся. Я, вырастая, становился «волком», а не человеком.
— Ты стал сопротивлялся?
— Я долго ждал своего часа, долго терпел его. А когда вошел в силу, — стал с ним воевать. Он жестоко бил меня, Войцех. Он вбил мне в голову жесткие установки… только он же их из моей головы и выбил.
— Ты его избил?
— Нет. Просто, когда он меня проводом выпороть решил… я тогда провод у него из рук вырвал и ему под ноги швырнул. Сказал, что — хватит у него духа убить меня, — не хватит сил.
— А он что?
— С тех пор меня и пальцем не тронул. Но смотреть на меня стал, как на покойника пропащего. С тех времен мне никто ничего добровольно не давал, и я все брал своей волей, выбивал своей силой. Отец мне свободу предоставил, и я на волю вырвался. Только воля моя болотом бедности и бесприютности была. Я добивался всего, что мне требовалось, но такими средствами, что…
— Не далек от тюрьмы был?
— От тюрьмы — далек, а от утраты человеческого облика — близок. Я не только сильным стал, но и рассудочным, и скрытным. Меня школа жизни так закалила, что меня по закону наказать никто не мог… и не по закону — никто не мог. К совершеннолетию я готов был окончательно в себе человека убить и выживать только «волком». Но меня армейцы под руки взяли и отправили черт знает куда, стране служить. Я им не сопротивлялся особо — мне все равно было. Я был уверен, что и на краю света свой кусок урву, а ничего другого мне и нужно не было. Когда я к командиру своему попал, — никого я не боялся, никому не верил. А командир у меня умный был. Быстро он понял, кто я такой… и быстро мне человеческий облик вернул.
— Как ему удалось с тобой с таким совладать? Так, как с человеком, с тобой обошелся, да?
— Нет, Войцех… не так, как с человеком. Особенный он был, командир мой. Зверей он приручал диких — даже хищных. И меня — приручил. Точь-в-точь, как зверя, — кнутом и пряником. Мне ж пряники всегда по душе были. Только меня ими судьба не баловала никогда — не давала она мне их… вот я их у нее и отбирал. А командир мой доказал мне, что, служа ему, я — заслужить могу. Я и стал стараться изо всех сил.
— Ты что, серьезно, Ян?
— Еще как.
— Я думал, ты на долге, на Отечестве, сдвинут совсем.
— Я сначала ему лично служил — ему одному. Любил я его сильно так, что чуть не богом считал, — мечтал таким же, как он, стать. А в стране я, Войцех, как и в людях, тогда одну добычу видел. Мне позже командир объяснил, что он стране служит и я должен — стране служить. Сказал, что не знаю я ее, просто. Посадил меня на коня верхом и повез в лесные чащи. Показал он мне ее во всей красе и сказал, что она такая же, как он, — такая же суровая и справедливая. Я его отцом считал и страну через него Отчизной считать стал.
— Обработал он тебе голову… А он с тобой одним так возился?
— Со всеми возился — и с офицерами, и с солдатами… и со зверями. Сказал же — особенный он был. Добрый.
Агнешка подняла голову, споткнувшись.
— Вольф, как может быть добрым человек с хлыстом?
— Так же, как и злым. Такой командир был, что я только и мечтал с ним служить остаться.
Войцех поднял бровь, задавая вопрос всем видом.
— Что ж не остался?
— Он сказал, что мне в разведке место. Я с ним спорил… и под конец — согласился. А другой командир мне еще четче разъяснил, что иного пути у меня просто нет. Я под его крылом и исчез с лица земли. Он меня обучил, облачил в чужую шкуру и в бой бросил — в темноту, в тишину борьбы, о которой никто ничего и не знает. Был я у него во все дыры затычкой до тех пор, пока…
— Пока Агнешку не встретил?
— Точно, Войцех.
— А у меня все не так было, Ян… Ничего такого хорошего у меня не было… и такого плохого — не было. Мой отец меня никогда не бил, хоть и пил сильно. Он не блистал особо ничем, но добрым был в глубине души. А матери я не знал никогда. Она меня знакомым людям на время отдала и пропала навсегда. Эти люди меня заморили, испугались, что я помру, и стали искать отца. Мой отец точно не знал — его я сын или нет, но все равно меня взял. Пожалел просто и приютил.
— Знаю я, Войцех, про тебя все. Пробивал я тебя подробно.
— Все знаешь?
— Все важное.
— А знаешь, что я заморышем был?
— Нет.
— А веришь?
— Я не верю — я или знаю или нет.
— А ты посмотри — у меня все ребра кривые.
Я с ухмылкой прощупал рукой его грудную клетку… и с горькой усмешкой окинул его взглядом.
