— Но я живой, — улыбнулся я. — Вот же я, здесь, Дженни. Ты ничего не придумала. Я очень люблю тебя, и я очень по тебе скучал…
— Ты так легко произносишь это слово, — задумчиво глядя на меня, констатировала Джен. — Не задумываясь о его смысле. В университете я заметила, что многие парни произносят слово «любовь» словно заклинание, которое раздвигает девушке ноги. И на многих дурочек это действует.
— Дженни… — смутился я, поймав себя на мысли, что она, может быть, отчасти права.
— Но я не дурочка, Дима. Я прождала тебя все эти месяцы и записывала часы видеосообщений вовсе не потому, что в Австралии больше нет других парней. Я делала это, будучи уверенной, что между нами существует что-то большее. Какая-то тонкая связь на уровне душ и сердец, которая… но вот сейчас я смотрю на твое лицо и вижу на нем лишь скепсис и усталость.
— Ничего подобного!
— Ты сам не замечаешь это, Димитрис, но ты думаешь сейчас: «бла-бла-бла, опять она завела песню о своей любви». Тебе хочется опустить эту бесполезную болтовню и перейти сразу к делу?
Под ее обвиняющим взглядом, который словно сканировал меня насквозь, я почувствовал себя в какой-то момент жалким существом, неспособным вознестись над своими пошлыми мыслями и животными инстинктами. Но чувство вины долго не желало задерживаться в душе. Вместо него почему-то начала появляться злость.
— К чему ты клонишь, Джен? — устало спросил я. — Говори прямо. Ты больше не хочешь быть со мной?
— Вовсе нет! Просто… полтора года разлуки нельзя просто так вычеркнуть из жизни. Ты хочешь, чтобы я вела себя так, будто мы с тобой только вчера расстались. И я старалась, честно! Но… все эти дни не прошли бесследно — ни для тебя, ни для меня. Мы стали другими людьми. И нам теперь, в какой-то степени, нужно по новому узнать друг друга…
— Это мы сейчас и делаем, по-моему, — я приобняв девушку и попытался развеять ее тревогу беззаботной улыбкой. — Заново узнаем друг друга. Безо всякой видеосвязи, только ты и я. Так, как мы и мечтали все эти годы! Помнишь нашу последнюю встречу у лагерного костра в «Юнайтед»?
— Конечно, помню, — она смущенно опустила глаза. — Просто… мне нужно время, чтобы привыкнуть к тебе снова. Я не могу просто так сразу лечь с тобой в постель.
— Что ж, — с трудом сдержав негодование, я нервно откинулся на матрас. — Ну хорошо, давай тогда поговорим, о чем ты хочешь.
Я запоздало понял, что словесный оборот выбран неудачно. Должно быть, совсем разучился общаться с девушками. Ведь в извращенной женской вселенной вещи не принято называть своими именами.
— Вот опять, — как и следовало ожидать, грустно улыбнулась она, поднявшись и подойдя к стенке палатки, повернувшись ко мне спиной. — «О чем ты хочешь». А чего хочешь ты, Дима? Только одного?
— Чего ты хочешь от меня, Дженни? — тут уж я не сумел удержать в себе раздражение, и мой тон оказался резче, чем мне хотелось. — Оправданий? Извинений?
— Ничего я не хочу… — удивленная моей вспышкой, молвила она, оборачиваясь ко мне.
— Я не буду оправдываться и извиняться. Я устал от этого. Устал подвергаться унижениям и наказаниям за свое собственное естество. Устал стесняться и бояться того, что я человек, а не робот. Интернат сделал меня циничным? Может быть. Он научил меня ценить простые вещи, которые кажутся вам здесь чем-то естественным и неотъемлемым, о которых вы здесь даже не задумываетесь. Ты не представляешь себе, что это такое: когда ты не можешь пойти куда захочешь, съесть или выпить что захочешь, спать когда захочешь, поговорить с кем захочешь и о чем захочешь, получить нужную тебе информацию или поделиться ею. Когда ты сам себе не принадлежишь и ни на что не имеешь права!
— Дима… — изумленно выдохнула она.
— Знаешь что, Джен? — я вновь подошел к ней и обнял за плечи. — Я покаюсь тебе в своих грехах. В этой ужасной тюрьме, вспоминая о тебе, я не представлял себе пения соловьев и журчания ручьев. Я представлял себе твое лицо, твои глаза, твою улыбку. Твою нежную кожу с милыми веснушками, твои стройные ноги, твои упругие груди под моими ладонями. Я представлял себе, как наши губы сливаются в поцелуе, как мы нежимся друг у друга в объятиях… и как занимаемся любовью. Ты обижаешься, что я не хочу ни о чем говорить? Да нет, хочу. Просто есть язык более красноречивый, чем язык слов. Можно говорить, что хочешь, но все эти слова и сообщения — холодные и пустые. Лишь дыхание, которое ты чувствуешь, лишь тело, к которому ты прикасаешься — теплые и настоящие!
Захваченная моей внезапной пламенной речью, не в силах ответить хоть слово, девушка, открыв рот от удивления, маленькими шажками отступала, пока я не прижал ее к брезентовой стенке палатки
— О, Дима… — на лице Дженни было написано и удивление, и робость, и даже испуг — но были там и страсть, и желание. Она явно не находила в себе сил противостоять мне.
— Можешь винить меня в том, что я порочный, пошлый, примитивный, озабоченный, какой угодно. Или просто прими мою примитивную любовь такой, какая она есть, — прошептал я, мягко толкнув Дженни на матрас и сбросив с себя рубашку.
— Дима, пожалуйста, подожди! — она с просительным выражением лица протянула вперед руку. — Прежде чем мы…э-э-э… я должна тебе кое-что сказать.
— Уверен, это может подождать, — заверил я, сбросив с себя бриджи и присаживаясь рядом с ней.
— Дима, я… — выдохнув, она наконец произнесла то, что никак не решалась. — … уже не девственница.
Щеки девушки покрыл румянец от стыда. В ответ на мой недоуменный взгляд она начала скороговоркой объясняться:
— Понимаешь, мы с тобой так долго не виделись, я даже не была уверена, что ты помнишь обо мне, а вокруг была вся эта университетская жизнь, как ты и говорил, я поначалу старалась держаться в стороне от всего этого, но однажды так получилось, что… это все была просто ошибка!
Она смотрела на меня умоляюще, с замиранием сердца ожидая моей реакции. В отблесках света фонарика, отражающегося от стенок палатки, разрумянившаяся и взволнованная, она была так сексуальна, что я с трудом понимал, о чем она вообще говорит.
— Я понимаю, что ты сейчас, наверное, чувствуешь, Дима, правда, но пожалуйста…
Дженни явно опасалась, что ее признание повергнет меня в шок и ярость. Как же она ошибалась! Стыдно сказать, но даже если бы она сейчас призналась, что за этот год ее перетрахала половина общежития, вряд ли это изменило бы для меня что-нибудь в этот миг. Она была передо мной, я хотел ее, и ничего больше сейчас не имело значения.
Я вспомнил тот случай, когда Рина показала мне сиськи, а затем случай с Мей, и даже хотел рассказать о них, чтобы успокоить девушку, мол, никто из нас не святой, но, подумав, решил приберечь это для другого случая.
— Ты с ним все еще встречаешься? — спросил я.
— Нет, вовсе нет! Я же говорю — это была просто ошибка!
— Тогда забудь об этом, — придвигаясь к ней ближе, легкомысленно сказал я.
— Тебя это совсем не беспокоит? — отодвигаясь от меня по матрасу, с удивлением и обидой переспросила Джен. — Тебе что, вообще все равно?!
— Обиды и надутые губки — это прерогатива девчонок. Мужчина может лишь уйти, хлопнув дверью, или остаться. Я остаюсь, — произнес я твердолобо, склоняясь над девушкой.
Осторожным, но резким движением, чтобы Джен не успела воспротивиться, я стянул с нее футболку, и передо мной предстала белоснежная кожа ее груди с нежными розовыми сосками. По ее коже пробегали легкие мурашки.
— Я представляла себе это совсем не так, — стеснительно прикрыв свои груди рукой и отодвинувшись от меня по матрасу еще дальше, прошептала Джен с ноткой разочарования. — Наш первый раз должен был быть совсем другим!
«У тебя ведь он уже не первый», — подумал я, однако у меня хватило ума этого не говорить. Вместо этого я расстегнул пуговицу на ее шортиках и сильным движением стянул их с девушки вместе с трусиками. Джен сразу же робко сомкнула колени и взволнованно закусила губу.
— Выключи свет. Я так стесняюсь, — прошептала она.
