Нутряной гул раздался на рассвете.
Игнат подскочил с кровати и долго пытался сообразить, так громко бьется в груди его сердце или это действительно за стенами избы с лязгом и грохотом проворачиваются тяжелые лопасти гигантского вентилятора.
Парень выглянул в окно: там занимался очередной серый день. И не было ни пожаров, ни выстрелов, ни криков. Только ровный механический гул, который постепенно сходил на нет и вскоре вовсе затих, оставив после себя только неприятный звон в ушах.
Поспешно одевшись, Игнат выскочил во двор. От его дома хорошо были видны черные столбы дыма, за ночь ставшие бледней и тоньше — это догорали костры. Значит, снова надо идти, снова подбрасывать в жадную топку дрова и мусор. Но Игнат не пошел никуда. Стоял, словно вкопанный в сырую грязь по пояс, и не мог пошевелиться. Только во все глаза смотрел, как по склону холма спускаются четыре серые тени: одна впереди, трое чуть поодаль. Тощие. Угловатые. Медлительные.
Ожившие огородные пугала.
— Да что ж ты стоишь-то, как истукан? — послышался справа хриплый окрик.
Игнат повернулся и увидел, что это бежит к нему дядька Касьян, на ходу натягивая ватник. Вечно небритое лицо мужика искажала гримаса досады и злости.
— Встречай гостей-то! — поравнявшись с домом Игната, прокричал он и остановился. — Твои это гости теперь! Тебе разговор держать, тебе и хлебом-солью встречать!
"А ведь верно, — подумал Игнат. — Я их вызвал. Я сам. Значит, мне и карты в руки".
На негнущихся ногах прошел до калитки, поравнялся с Касьяном, который теперь утирал выступивший на лбу пот. Грудь тяжело вздымалась, и тем заметнее была кожаная перевязь, на которой болталось ружье.
— Уж не на чертей ли охотиться собрался? — с усмешкой спросил Игнат.
Касьян зыркнул злобно, пролаял:
— С ружьем-то все спокойнее. Оно еще ни разу меня не подводило, не подведет и теперь, коли будет надобность.
— Боишься?
— Боюсь, Игнатушка. Страх, как боюсь! Поэтому уводи-ка ты этих супостатов подальше, мы уж свое спокойствие выкупили. А за чужие грехи расплачиваться не хотим.
— За чужие нужды нет, — откликнулся Игнат. — А вот за свои придется.
Хлопнул калиткой и мимо остолбеневшего Касьяна пошел навстречу чудовищам.
Те уже достигли околицы и остановились, будто без приглашения опасались переступить некую невидимую черту. До Игната донесся сладковатый запах — и его замутило, потому что теперь он знал: это был запах не столько карамельной сладости, сколько высохшего под солнцем и ветром трупа. Тяжелый, удушающий аромат смерти.
Украдкой исподлобья Игнат осматривал пришельцев.
Сейчас они казались ему более похожими на людей, чем в прошлый раз (верно говорят: у страха глаза велики), только лица были бледны и мертвы — не лица, восковые маски. Выдавались скулы, обтянутые серым пергаментом кожи. Из запавших глазниц тускло посверкивали болотные глаза. А еще было какое-то неуловимое сходство с эмбрионами в подземной лаборатории. Но те — лишь заготовки, первоглина, пробный экземпляр. А эти — доведенные до совершенства големы, концентрированная сила, идеальное оружие, у которого нет ни страха, ни сострадания, потому что нет души. Мертвая вода текла по их жилам вместо крови. И оттого они вернулись из мертвых — но так и не стали живыми.
— Кто… звал?
Вопрос прозвучал неожиданно, гулко, будто в пустом кувшине загудел ветер. Игнат вскинул голову и встретился с пылающими глазами чудовища, но не отступил, ответил спокойно:
— Я звал.
Навий приоткрыл трещину рта, отчего на парня снова дохнуло медью и сладостью, и прогудел:
— Оброк… принят. Срок… не вышел. Горе тому… кто по пустякам зовет.
— А это вы сами решите, пустяк или нет, — ответил Игнат. — Я-то свою часть договора выполнил. До Заграда добрался, все Шуранские земли насквозь прошел и мертвую воду добыл. Теперь не худо и вам вашу часть договора исполнить.
Навьи шелохнулись, и до Игната донесся сухой шелестящий звук — так жуки трутся друг об друга лапками и хитиновыми панцирями. И подумалось, что мертвеглавцы, должно быть, действительно существуют — так деревенские дети между собой могли называть навь. А ведь были еще взрослые — ученые, участвующие в эксперименте, и — если верить Прохору Власовичу, — до сих пор наблюдающие за Опольским уездом, как за муравейником под стеклом. Может, было у этих существ и какое-то иное название, зафиксированное в секретных документах непонятными латинскими буквами — узнает ли об этом Игнат? Знала ли о том сама навь?
— Помню тебя, — прервал его размышления главный навий. — Обещали оживить… подругу… если мертвую воду добудешь. Так?
— Так, — подтвердил Игнат. — Да только пять лет прошло. Возможно ли это?
— Нет, — слово ударило гулко, будто в набат.
Под сердцем заворочалась, засосала черная тоска, но теперь она была гораздо слабей, чем прежде, словно сам Игнат давным-давно понял это, и принял, и свыкся с мыслью. А потому — было почти не больно. Почти…
— Нет, — эхом повторил он и умолк.
Некоторое время стоял, молча теребил пуговицу на фуфайке. Навьи тоже молчали, не двигались, ждали. Где-то за спиной хрипло дышал и хватался за ружье подоспевший Касьян, но до него никому не было дела.
— Вот что, — наконец, сказал Игнат. — Вместо одного дела я два с вас попрошу. Одно не в тягость, а другое — уж как рассудите.
Навий приоткрыл акулий рот, блеснули между синюшными губами острые зубы.
— Не много ли… просишь? — глухо выдавил он. — И откуда… знать, что… не лжешь?
Он протянул высохшую руку, выдохнул, словно ветер ворох листьев переворошил:
— Воду!
Игнат отступил на шаг, упрямо покачал всклокоченной гривой.
— Быстрый какой! Не на того напал. Воду я в надежном месте спрятал. Сначала выполнить обещай, а как выполнишь — тогда решу, отдавать ли.
— Откуда знать… что не лжешь? — повторил навий.
Игнат усмехнулся.
— А это вам на слово придется поверить. Я же вам поверил тогда, в лесу. Ремень со спины отдал. Вот за ремень расплаты и требую.
— За ложь… не только ремнем… жизнью поплатишься.
Белой вспышкой сверкнуло перед глазами лезвие. Но Игнат и глазом не моргнул. Проговорил, чеканя каждое слово:
— Не бойтесь, в этом не солгал. Знаю теперь, что в попытке стать равными Богу, люди возвысились над смертью. И приручили ее. И распространяют по свету, как вирус. Навь, вызванная из небытия, в небытие ввергнет род людской…
Он умолк и пытливо глянул на существ. Те стояли по-прежнему неподвижно, но на неживых лицах отразилось… что же? Игнат не было окончательно уверен, но ему чудилось, что прежде бесстрастные черты оживились, и появилось на них если не благоговение — то, по крайней мере, уважение и понимание.
