Они бежали, по-заячьи прыгая через выступающие корни деревьев, уворачиваясь от низко висящих веток, неслись вперед, стремясь увеличить расстояние с преследовавшими их эсэсовцами. Шум сзади тем не менее не стихал. Похоже, что погоня крепко сидела на хвосте…
– Колян, может, отсечем их, а? Встречным палом… – задыхаясь от бега, проговорил Конкин, но Удальцов обреченно махнул рукой:
– Нельзя! Окружат, – выдохнул он, споткнулся, но удержался на ногах. Впереди между деревьев мелькала спина Коловрата, дышал он хрипло, но бежал резво. Погоня ощущалась буквально кожей спины. Впереди показался просвет и, не сбавляя скорости, они вылетели на край леса, который заканчивался приличной высоты песочным обрывом. Коловрат прыгнул вперед, по-десантному поджал ноги и, приземлившись на пятую точку, понесся вниз точно на салазках. Не раздумывая, Конкин и Удальцов сиганули следом за ним.
Ободрав спины и задницы в кровь, они, шипя от боли, вскочили на ноги и снова побежали. Впереди показалась неширокая речушка, которую они форсировали бегом, сходу. Выбрались на берег, карабкаясь и поскальзываясь по илистой поверхности, и рванули бегом дальше. Воздух с хрипом вырывался из натруженных легких, в глазах темнело от напряжения, но они продолжали бежать и вроде слегка оторвались от погони.
Лес впереди поредел, из густой чащобы превратившись в светлую березовую рощу. Они понеслись было оленями вперед, но невольно сбавили шаг, чтобы хоть на мгновение перевести дух. И чуть не задохнулись от смрада. Конкин отшатнулся назад, решив обойти источник жуткой вони, но тут Удальцова осенило. Повесив автомат на правое плечо, под руку, он зажал нос пальцами и, махнув рукой, скачками понесся в сторону невыносимого смрада, который вызывал тошноту и резь в глазах.
Они вырвались на край рощи, к оврагу и, оторопев, замерли. Перед ними был огромный широкий и длинный овраг, доверху набитый полуразложившимися трупами, над которыми с непрерывным гудением тучами вились мухи…
Уйти бесследно не сможет никто,
Мир наш всю память хранит.
Книгой открытой у ног земля,
Бог на нас сверху глядит.
Они не чувствовали зловония. Не было холода, или жара, или духоты. Не было и времени. Здесь не было вообще ничего, кроме страха, тугим комком сворачивавшего кишки в животе, страха, который опорожнил бы их мочевые пузыри, если бы там было содержимое. Автомат и противотанковая граната, которые Ваня сжимал в руках, не были оружием – сейчас это были никчемные безделушки. Он не мог видеть своих товарищей, но чувствовал, что от них волнами исходит такой же густой страх, уже победивший и убивший их.
Глубокий овраг был заполнен телами до самого верха. Какие-то тела были сброшены недавно, чьи-то останки лежали здесь давно и успели основательно разложиться. Убегая от нелюдей, троица зарылась почти до самого дна. Ваня чувствовал какую-то жидкость, струйкой стекавшую по его щеке. Внезапно его стошнило водой и скопившейся в желудке желчью. Он постарался, чтобы все вышло беззвучно, но ему самому его спазмы и выдохи казались оглушающими. Он сдержал дыхание и попытался успокоиться…
Рядом незримо ощущался Николай, он едва заметно шевелился. Чуть поодаль лежал Степан, и, казалось, даже не дышал, но Конкин чувствовал его присутствие. Наверху, в нескольких метрах и в то же время бесконечно далеко, как будто из-под огромной пуховой перины, слышались чужие голоса. Вот глухо послышалась автоматная очередь, совсем далеко лаем заливалась собака.
«Верный друг человека», – с ненавистью подумал Иван, поняв, что теперь он никогда больше не сможет полюбить этих созданий. Страх чуть разжал свою когтистую лапу, и Ваня стал думать, чего же он боится. Стал рассуждать сам с собой.
– Смерти ли я боюсь?! – беззвучно, не открывая рта, говорил он себе, стараясь дышать ртом, сквозь крепко сжатые зубы. – Нет, смерти не боюсь. Ее можно бояться, можно не бояться, она все равно придет. Боли? Столько боли уже испытано, столько еще предстоит. Разве не больно мне сейчас?..
В носу у него защекотало, и Конкин, не выдержав, приоткрыл глаза. Маленькая детская ручка, белая как снег касалась кончика его носа своим крохотным мизинчиком. По щекам его потекло, и Ваня с удивлением почувствовал тепло собственных слез. Сжав зубы еще крепче, он закрыл глаза и зарыдал, беззвучно, еле сдерживаясь.
Ему вспомнились лица немцев. Тех, с кем они воевали, тех, от кого они сейчас прятались, тех, кого он убивал собственными руками. То были юные лица, в чем-то даже симпатичные. Деловитые, серьезные, веселые, иногда азартные. Иван понял, что после этой ямы он больше никогда не сможет относиться к ним как к людям. Они были теперь для него как куклы, как марсиане из «Войны миров» Герберта Уэллса.
Страха больше не было, но ему не хотелось открывать глаза, чтобы не видеть того, что окружало его. Он подумал почему-то о своих родных и вообразил, будто именно его младший братик лежит сейчас рядом с ним и именно его крохотный мизинчик щекочет нос спрятавшегося в яме с телами замученных, замордованных, ограбленных и в конце концов расстрелянных людей. Тогда, боясь снова того, что войдет к нему в душу навсегда, он все же открыл глаза. И ужаснулся.
Тела лежали плотно. Их было много, наверное, много больше тысячи. Одетые и голые, дети и взрослые. Много детей. Мальчик лет десяти, что посмертно обнял его, лежал к нему лицом. Глаза ребенка были закрыты, ручки раскинуты в разные стороны, на губах застыла улыбка, а грудь была разворочена беспощадным ударом штыка. Конкин пристально посмотрел ему в лицо и внезапно понял, что он не может так больше. Не может больше так лежать. Ему страстно захотелось убивать. Он захотел убить самого себя за бездействие, за то, что он еще не убил ни одного немца сегодня, подорваться прямо тут на гранате. Но он понял, что тогда так и не отомстит за этого мальчонку, что убил в нем страх навсегда, никогда не отомстит за своего маленького безымянного братика, за всех этих незнакомых и безымянных, но родных ему людей.
Сунув негнущейся рукой гранату за пазуху, он намотал ремень автомата на левое запястье и ужом медленно полез наверх. Рядом он почувствовал шевеление. Может, это был кто-то из его товарищей. Сейчас он не знал этого. Он испытывал такую жажду крови, которую не могло остановить ничто. Он полз наверх. Вот голова его, испачканная трупной слизью, спекшейся кровью, чужой и своей, наконец показалась на поверхности, вынырнув между ногами полуразложившегося, густо облепленного жирными мухами трупа…
…Немец курил, беспечно облокотившись о руль стоящего прямо у оврага мотоцикла с коляской. Он запрокинул голову вверх, чтобы выпустить очередную струю поганого дыма гитлеровской сигареты в русское небо, когда большие клешни могучих Ваниных рук сомкнулись на его полусапожках, смяв кожу сапог и сдавив голени так, что кости немца хрустнули. Не успел фашист набрать в рот воздуха, чтобы зареветь от боли и страха, как Конкин яростным рывком потянул его вниз, внутрь ямы. От ужаса, не видя, что творится за его спиной, немец никак не мог вдохнуть воздух, он посипывал короткими рывками, но ужас ЯМЫ охватил его так, как ранее сжимал Ивана.
