её песчинка. Человек сбивается с пути, начинает творить безумие, когда забывает, что он — лишь часть чего-то большего».
Толпа заулюлюкала, послышались яростные проклятия и злорадные выкрики в адрес узурпатора. Найрим позволил собравшимся вдоволь натешиться, безнаказанно высказывая Астервейгу то, что в иных обстоятельствах каралось бы плетью, а когда того увели, жестом призвал народ к тишине.
— Я продолжу дело отца, но через три года, когда встречу свою семнадцатую осень. А пока передам всю власть моему регенту — киру Вегдашу, бывшему нагуру. — Он сделал паузу, и народ её не прервал. — Также назначаю кира Вегдаша…
— Не хотим мы регента! — выкрикнул кто-то из толпы, и Тшера уж подумала, что Тарагат, но нет. Однако, отыскав купца взглядом, поняла: этот выкрик для него неожиданностью не стал.
— Не хотим регента, ходили уж под чужой кровью, находились! — выкрикнули с другого конца площади.
— Церос уж не дитя, пусть сам правит!
— На кой нянька в четырнадцать-то годов! Мы цероса по крови хотим, ему и служить будем, не регенту!
Площадь одобрительно загудела, выкриков становилось всё больше, а Вегдаш всё крепче сжимал челюсти, словно пытаясь зубами удержать сползающую с лица вместе с лёгким румянцем невозмутимость. Он бросил взгляд на Тшеру и Верда — словно копьём пробил, но они ничем не могли ему помочь. Да и не хотели. Найрим не оглядывался — смотрел поверх толпы, словно раздумывая, послушать требование народа или нет, но Тшере отчего-то показалось — по его позе, осанке, по постановке головы — что и он, как Тарагат, случившемуся не удивился.
«Подсадные крикачи, чтобы раскачать толпу на нужное решение. Ловко, ловко! И в свитках глашатаев, которые писали Найрим и Тарагат, а Вегдаш не проверил — лишь надиктовал образец — наверняка ни про какого регента ни слова».
— Весь Хисарет за цероса! — крикнул звонкий женский голос. — Не нужен Гриалии никакой регент! Гриалии нужен церос по крови! Це-рос по кро-ви! — Она ударила кулаком воздух над своей головой. — Це-рос по кро-ви!!!
И вот уже вся площадь единым горлом кричит, вскидывая кулаки на каждый слог: «це-рос по кро-ви!»
Найрим, кажется, едва сдерживал улыбку. Вегдаш совершенно точно из последних сил сохранял бесстрастность. Тарагат у помоста не утруждал себя обузданием чувств и кричал вместе со всеми. Найрим чуть склонил голову, развёл руками, то ли уступая просьбам, то ли желая всех обнять
— Я здесь, чтобы служить своему народу, и если его воля такова…
— Да-а-а-а! — взревела вся площадь.
— Тогда я должен её исполнить, — закончил он, когда крик стих.
А дальше рассказал, что Вегдаш станет верховным таинником Пареона и наставником Чёрных Вассалов, что служба Астервейгу простится каждому Вассалу и каждому бревиту, принёсшему Найриму клятву верности, но не таинникам Пареона: они все разжалованы, и в Пареон будут выбраны новые. В общем — всё, как и учил его Вегдаш, однако тот достаивал церосову речь уже безрадостно. Пока он всё ещё имел возможность править страной руками цероса, за спинкой его трона, но возможности решать за Найрима, как и возможности не посвящать его эти три года в государственные дела, он лишился.
«Догадывается ли, что Тарагат причастен?»
* * *
Виселицу сколотили за ночь. Конструкция выглядела не слишком надёжной, но Астервейгу, пожалуй, хватит.
— Есть ли в Гриалии верёвка, способная выдержать всё то зло, что он натворил и ещё несёт в себе? — задумчиво пробормотал Тарагат, от стены твердыни наблюдавший за последними приготовлениями помоста.
— Я бы не за его верёвку беспокоилась, — Тшера неслышно остановилась рядом, устремив взгляд на виселицу, — а за ту, которая после вчерашних фокусов может обвиться вокруг твоей шеи. Не на главной площади, конечно, а где-нибудь в тёмном безлюдном переулке…
Тарагат мягко усмехнулся, опустил подведённые чёрным глаза, и Тшера, бегло на него глянув, увидела в его руках чётки.
— Найрим-иссан подарил, — заметил её взгляд купец.
— М-м… Необычный подарок.
— Знаешь, Шерай, некоторые говорят, что найти свой путь никогда не поздно. Может, и так, но не всегда дело в поисках. Чаще путь перед нами, но нам он чем-то не нравится, и мы его не замечаем. Хотим жить своим умом, повиноваться сеймоментным желаниям, следовать собственным прихотям. Идти широкой, ровной дорогой, а не карабкаться, обдирая пальцы и колени, в гору. Но…
— Настоящее редко бывает простым?
— Именно. — Тарагат вздохнул. — Мы не найдём себя, выбирая ровные дороги. Потому что жизнь — настоящая жизнь, а не её видимость — это карабканье в гору. Может, с редкими привалами. И всегда — с падениями: оступишься — и в один миг пролетишь обратно путь, который преодолевал долго-долго. И нужно начинать заново… Не все хотят истекать по́том, изнемогать от жажды и набивать шишки. И выбирают тракт — пологий и широкий. Но от себя не убежишь, и каждый рано или поздно поймёт, что для него есть лишь один истинный путь. И каждый к нему придёт — пусть даже на смертном одре. Но награда — главная наша награда — это то расстояние, которое мы успели по нему пройти. И та точка, которой достигли, та высота, на которую вскарабкались по этой горе. И мы сами себя этой награды лишаем — тратим время и силы не на то. А время и силы — всё, что у нас есть, чтобы пройти свой путь. Найти его — разглядеть, принять — может, и не поздно никогда. Но пройти его успеет не каждый.
Тарагат повернулся к ней, шевельнулся, словно хотел положить ладонь на её руку, но не стал.
— Ты знаешь свой путь, Шерай. И Верд знает свой. Пусть это не тот путь, что вы предпочли бы, но тот, не избрав который, вы перестанете быть собой. И вы это понимаете. Тот, кто одарён Первовечным свыше меры, служит уже не себе. А если выбирает себя — заканчивает подобно Астервейгу.
Тарагат вновь перевёл взгляд на виселицу и замолчал, лишь медленным кругом ползли в его пальцах чётки, каждой бусиной отсчитывая произнесённую в уме молитву.
— Кстати, Астервейга держат в твердыне. Не хочешь отпустить ему свои обиды?
— Пусть с ними подохнет, — процедила Тшера.
— Он-то подохнет. А жить с ними тебе, не ему.
— Сам-то уж сходил, помиловал его? — Она резко посмотрела на Тарагата, но тот на её взгляд не ответил, продолжая перебирать красные бусины чёток.
— Ты знаешь, куда привели меня мои обиды, — тихо ответил он и двинулся обратно к воротам башни.
Тшера какое-то время смотрела ему вслед, думая о своём, а потом пошла в отведённые ей покои. Нет уж, нет уж, она обойдётся без примирительных бесед с Астервейгом. Никому они не нужны, это не тот случай. Когда-нибудь она отпустит его из этого многолетнего, бесконечного, как замкнутый круг, спора в своей голове, может быть —
