– он застыл, враз не то что посерьёзнев, а прямо весь посерев лицом, явственно исказившимся горькой мукой. Впрочем, должно быть, он просто волновался, потому что пламени никакого не возникло: выдохнув, даже зажмурившись, после долгого-долгого мгновения парень сжал камень в руке, и тот податливо вышел из своего гнезда, будто так и надо было.
Взявший уставился на камень так, будто не верил, что ему это удалось, а потом снова издал свой торжествующий взвой, ободряюще подмигнул Ксандеру и рванулся к двери, той самой, через которую пришел. Дверь вознамерилась уже захлопнуться, но смуглый успел и в последний момент вставил носок сапога в щель, а там и рукой её распахнул снова. При виде тамошней тьмы он снова помрачнел, сплюнул, пробормотал какое-то ругательство и даже как-то поник – но потом собрался, махнул Ксандеру на прощание и исчез во тьме.
Ксандер проводил его взглядом, но тут дверь захлопнулась – показалось, даже поспешно, как будто опасалась, что Ксандер решит последовать примеру нахала, и он пришел в себя. Тому парню вольно было делать что угодно – камень-то он взял, а Ксандеру это ещё только предстояло.
На тот случай, если он вдруг упустил подсказку подсознания, он ещё раз обошел зал, но камни остались равнодушны. Тогда он протянул руку к следующему камню за тем, который уже испытал – и спустя минуту уже наблюдал, дрожа, как воет по ускользнувшей добыче пламя.
Отдышавшись, он пошёл дальше. В какой-то момент удалось ускориться, он смог заставить себя не дожидаться, пока огонь угаснет, прежде чем идти мимо него, но очень скоро был вынужден признать себя побежденным. Все, абсолютно все оставшиеся камни затапливал огонь, стоило ему их коснуться.
Попытка выцепить камень с помощью пояса стоила ему погибшего в пламени пояса, а камень остался незыблем. Больше ничего, чем можно было бы его выковырять, у него не осталось, а зала была неутешительно пуста. Неожиданно для себя, он вдруг разозлился. Подумать только, и здесь проклятый огонь стоит между ним и тем, что ему нужно!
Злость поднялась в нем неотвратимо как штормовая волна, сметая всё на своем пути, и всё ещё во власти этой злости, тщательно её удерживая, как щит перед страхом, он сунул руку в первую же оказавшуюся перед ним нишу, во взревевшее пламя, и сжал камень в кулаке. Руку, ещё помнившую мертвенный холод заледеневшего браслета, снова свело, но на этот раз слепящей болью огня. Его ноздрей коснулся сладковатый запах горящей плоти, но сквозь слёзы и бьющий его озноб он держал и тянул на себя проклятый камень, ругаясь на чём свет стоит, зажмурившись, а потом уже и взвыв от боли. И камень поддался.
Всё вокруг стихло, и он открыл глаза, чтобы оценить глубину бедствия. Камень всё ещё светился мягким, почти убаюкивающим светом сквозь абсолютно целые пальцы. Ладонь, когда он её разжал, была целой тоже. Даже манжеты рубашки, надёжно скрывавшие былые шрамы, были – ну, не белы, кувыркание на камнях, похоже, было вполне реальным, – но нисколько не обуглены.
И камень светился, словно улыбался ему, Ксандеру.
Им овладело непривычное желание расхохотаться во весь голос, подпрыгнуть и затанцевать, как тот парень, победным воплем разбудить воцарившуюся тишину. Как всегда, он подумал над этим.
Танец у него вышел и вполовину не таким изящным, как у того незнакомца. Это, впрочем, было неважно. Всё ещё смеясь, запыхавшись, он протянул левую руку – в правой был надёжно зажат камень, его камень, – и потрепал по холке вздыбленную мантикору.
Та дверь, через которую он прошёл и с которой так бесцеремонно обращался незнакомец, распахнулась снова, пропуская озадаченно озирающегося галлийца. Как когда-то тот, другой, Ксандер приветственно махнул ему рукой и ухмыльнулся.
И тут рядом с ним медленно, почти торжественно, открылся портал.
Прежде чем шагнуть через заветный порог, Исабель крепко зажала завоеванный камень в руке, а уже занеся ногу – зажмурилась. По словам ректора, испытание, собственно, на этом заканчивалось, но после всего произошедшего пещерный зал с талисманами был таким надёжным, таким… настоящим, что уходить было почти невмоготу. Да и кто поручился бы, что представший ей огромный, гулкий даже шепотами, зал под высокими сводами – не очередная иллюзия?
Исабель замерла, разглядывая как в полусне и взглядом выхватывая только отдельные детали: своды украшала карта то и дело двигавшихся созвездий – в глаза ей бросался Овен, с энтузиазмом наскакивавший на опустившего грозные рога Тельца. На выступавших из стен могучих колоннах вознеслись статуи со светильниками в руках – впрочем, света в зале, что от них, что от огромных стрельчатых окон, было не так уж много: день клонился явно к закату. Хотя, учитывая, сколько длилось испытание – не иначе, целую вечность… или – её дёрнуло ознобом – сейчас и день вовсе уже другой?
Мимо неё проскользнул щуплый Клаус фон Бабенберг, летящей походкой ушедший вперед, не оглядываясь, и она тоже посмотрела туда, где были ещё люди, прищурилась, стараясь разглядеть лица.
В конце зала, на небольшом возвышении, стояло кресло, и в нём уютно расположился ректор – во всяком случае, фигурой и одеждой сидевший очень его напоминал. Как бы то ни было, Клаус ему почтительно поклонился и тихонько отошел в сторонку. На мгновение по нему скользнул луч света от колонны – там прекрасная дама, надменно вздернувшая голову с тяжёлыми косами до пят, одной рукой опиралась на длинный посох с пылающим набалдашником, а другую положила на спину готовой к прыжку пантеры. Под колонной уже стоял, сощурившись, широкоплечий авзон, которого Исабель приметила ещё в атриуме. Впрочем, угрюмым авзон, похоже, вовсе не был: подошедшему Клаусу он протянул руку. Что сказал Клаус, расслышал разве что его собеседник, да и то ему пришлось наклониться ближе, – а вот у авзона голос был зычный.
– Джандоменико Фальер, – донеслось до Исабель.
Венецианец, значит. Гордая Венеция не признает себя частью Авзонии и знает один закон – волю своего дожа и сената, это осталось в памяти Исабель. Обычно политику она находила скучной и бесполезной, но идея, что один город в стране может не считать себя частью страны, ей показалась слишком смешной. Впрочем, когда она поделилась своим весельем с дедом, тот неожиданно её одёрнул и сказал, что это вопрос серьёзный. Да и род Фальер, прославившийся казненным за измену республике дожем, удержался в её памяти – и вот, поди ж, пригодилось!
У подножия противоположной колонны, которую освещала покореженная временем лампа в исхудавших руках древнего
