Земля мечты. Последний сребреник - Джеймс Блэйлок

Хелен кивнула, не зная, что сказать на это.

– А кто такой Джимми? – спросила она; вопрос ничем не хуже других.

– Так он же был моим мужем, дитя мое. Ты читала мою книгу. Твой молодой человек позаимствовал ее у меня на время, я верно говорю?

– Да, – начала Хелен. – То есть мой друг Джек позаимствовал эту книгу у вас. Но я сама попросила его сделать это. Он избавил меня от ползания по полу вон туда, чтобы достать ее. Нельзя сказать, что он совсем уж мой «молодой человек». Он… просто Джек. Живет у мистера Уиллоуби.

– Просто Джек, – невозмутимо повторила миссис Лэнгли и кивнула. – Просто Джек. – Она зажмурила один глаз, другим посмотрела на Хелен. – У меня такой «просто Джимми» был много лет. А потом я поняла, что он гораздо больше, чем просто Джимми. Он рисовал, как и ты. У него это получалось лучше, но он был старше, да? Когда он занялся рисованием профессионально, он уже был развалиной – друзья из Сан-Франциско виноваты. Все они носили экзотические шляпы и слишком много пили шампанского, и у всех у них был «артистический темперамент», а это, конечно, означает, что они могли вести себя как идиоты и как дети, и им это сходило с рук. Ах, бедняга Джимми, бедняга Джимми. Он был не так плох, как худшие из них, но и не так хорош, как лучшие. Но разве бывает иначе?

Хелен задумалась на секунду, спрашивая себя: неужели обязательно должно быть иначе. Для нее это походило на математический пазл. Но миссис Лэнгли явно и не ждала от нее никакого ответа. Ее философские мысли не подлежали оспариванию. Хелен вдруг вспомнила, кто такой Джимми. Это был Джеймс Лэнгли, человек, который иллюстрировал книгу миссис Лэнгли. Замечательные картины волшебной земли были творениями его кисти, плывущие облака, наброски ландшафтов, пастельные цвета вечера, переходящие в сумрак.

– И куда он пропал, ваш Джимми?

– Куда? Так он же в солнцеворот отправился на другую сторону, мое дитя. Много лет назад. Постой-ка. Пять раз по двенадцать это будет… сколько? У меня с цифрами плохо. Два раза он возвращался. В первый раз через нору суслика, как я уже сказала. Коты чуть его не сожрали, когда он вылез. Он весь был в земле, в веточках, и в первую ночь уснул в гостиной, надев бог знает сколько свитеров, как куколка. Около двух часов он вырос из этих свитеров и разорвал их на груди, а потом упал на пол, словно сломал себе бедро. Но на следующее утро он был в полном порядке. Он ходил уже как высокий человек, от карлика в нем ничего не осталось.

А потом, двенадцать лет спустя, он снова отправился на другую сторону, а когда вернулся, то вернулся морем. Я, конечно, скучала по нему, но он был бродягой, которого невозможно привязать, так он мне сказал. Его полотном был весь мир, и он намеревался исписать это полотно целиком. Он был ужасным романтиком, это я про Джимми говорю. Как бы там ни было, но его возвращение во второй раз по морю привело к самому удивительному совпадению. Я шла по берегу бухты, думая, что никогда больше не увижу его, и вдруг увидела его, он появился из водорослей, как бог. Уже, слава богу, наступил поздний вечер. Джимми был громаден. Представить это просто невозможно. Он оттуда каким-то образом вошел в океан, а потому у него было время уменьшиться в размерах, и его одежда задолго до его появления опала с него. Вид был ужасающий, уж ты мне поверь. Обрывки и кусочки его одеяния целую неделю прибивало к берегу, но, я думаю, нам удалось найти всё. Погода стояла отвратительная, так что народу на берегу почти не было, иначе никакой его одежды мы бы не нашли. Я не знаю толком почему. Я вроде бы помню этот его ужасный страх перед тем, что его одежда может вывести на него, что вся деревня будет его искать, чтобы выведать… тайну, наверно, так можно сказать. Мужчины были готовы убить ради этого, а то и что еще похуже. Но есть и другие, как Джимми, они бы никогда не стали.

Все Джимми этого мира ищут чего-то – какие-нибудь несколько нот чудесной музыки, которую они постоянно слышат у себя в ушах, и они уверены, что если будут слушать с достаточным усердием, то смогут уловить мелодию, запомнить ее и просвистеть в любое угодное им время. Но другие, – миссис Лэнгли покачала головой, подумав о других, – у них нет вообще никакой музыки, один лишь шум.

Этот твой парень с травами и серными спичками. Он… нет, словами не передать, на что бы он пошел. Но они впадают в отчаяние, и чем меньше они довольны своей судьбой, тем сильнее их отчаяние. Некоторые люди становятся просто одержимы ненавистью, правда? Я приглядывала за этой твоей мисс… как ты говоришь ее фамилия? Багс?

– Флис, – сказала Хелен.

– Да, конечно. Твоя мисс Флис. Я за ней наблюдала. Ты знаешь, что она разговаривает сама с собой – болтает что-то неразборчиво. Я думаю, она все ненавидит. Всех в равной мере. Она клянет свои волосы, и этот дом, и вас – детей, и погоду, и этот жалкий бульон, который готовит внизу на кухне. И она клянет саму мысль о том, чтобы приготовить что-нибудь повкуснее. Она одно ненавидит с такой же силой, как другое, а по-настоящему опасной ее делает то, что она не знает об этом. Помяни мои слова, дитя. Она даже малейшего понятия об этом не имеет. Как и твой парень со спичками. Они уверены, что и ты полна ненависти, что мир состоит из грязи. И это дает тебе преимущество. Они не могут тебя понять. Твои картины выводят их из себя. И то, что этот ваш, толстенький, любит поесть, тоже сбивает их с толку. И он часто смеется, верно? Все вы смеетесь от удовольствия. А это, вероятно, их совсем бесит. Они довольно опасны, но есть люди и похуже их, можешь не сомневаться. Они хотят пробить окно из этого мира, чтобы пробраться в следующий. Но они и его сломают. Они глупы. И это делает их невыносимыми, верно?

Хелен кивнула. Они и в самом деле были невыносимы. Она не узнала ничего такого, чего бы уже не подозревала сама.