для пущего эффекта, словно веками надеялся либо выдавить нужное из памяти, либо отгородиться от всего, отвлекающего внимание.
– Странное вы выбрали место, говорит, а вот время, пожалуй, подходящее. Тот, второй, что-то совсем тихо пробормотал, я не вспомню никак, Сандер! Ты же меня уже тысячу раз пытал!
– Ничего, – подбодрил его Ксандер как, впрочем, и в самом деле уже не раз, не два и не десять за прошедшие недели. – Дальше попробуй. Представь себе, как это выглядело.
– А никак не выглядело, там же темно было. Ну и я не рискнул заглядывать, я ж не такой идиот. Так… «Показывайте, с чем пришли»… А, нет! «Сначала показывайте, с чем пришли», вот. Потом тихо, ничего не слышно. И тут он начал смеяться.
Ксандер подавил вздох. Пока нового ничего не было.
Тогда, по возвращении, они не стали ничего припоминать, и теперь Ксандер об этом жалел; может быть, тогда по свежим следам и вспомнилось бы больше. Но Адриано был слишком озабочен и подавлен, а когда они таки легли, метался в кошмаре и разбудил Ксандера вскриком, и допрашивать его фламандец не решился.
Проснувшись, венецианец был бледен и молчалив, пару часов вообще провел, задумчиво обтачивая какой-то деревянный брусочек – скорее машинально, потому что никаких узоров он не вырезал, а просто превратил брусочек в нечто, похожее на сосиску или огурец. Но получалось это у него ловко, ножом он, похоже, и в мирных целях владел неплохо; поигравшись так, он отложил получившуюся поделку и посмотрел на фламандца.
– Я тогда тебе не рассказал всего, – сказал он в тишину. – Я даже не уверен, что всё запомнил.
– Если тебе тяжело… – начал Ксандер.
Адриано поднял руку, призывая к молчанию.
– Они упоминали Нидерланды, – сказал он спокойно и твёрдо. – А значит – это важно.
С этим Ксандер был согласен всем сердцем, но он помнил, в каком ужасе цеплялся за него обычно такой безрассудно отважный Адриано, и принимать предложение ему не позволяла совесть. Он приготовился снова возразить, но Адриано заговорил, едва Ксандер набрал воздух.
– Ксандер, я мало чем могу тебе тут помочь. Но это нечестно, что маги Нидерландов – рабы и слуги, когда ваша страна – символ свободы, и нечестно, что ты расплачиваешься за то, что было века назад. И сама ваша Клятва – это не по-человечески. Вот это, – он бросил выразительный взгляд на руки Ксандера, точнее – на запястья, как всегда тщательно укрытые манжетами, – не по-человечески.
– Ко всему привыкаешь, – пожал плечами фламандец.
– Знаешь, сколько у меня шрамов?
Ксандер озадаченно нахмурился.
– Много?
– Два, – сообщил Адриано и запустил пятерню в волосы – так, что стало видно белесую полосу, уходящую ото лба в гущу чёрных волос. – Это вот первый, если что.
Ксандер кивнул – это он увидел ещё в первое утро, когда сосед нырял в озеро.
– Откуда?
– Меня укусил орел.
Фламандец сморгнул.
– Это как?
– Просто, – спокойно сообщил венецианец, пальцами приводя свою гриву снова в порядок. – Мы были на Рейне, и я решил сделать крылья и прыгнуть с колокольни.
– И упал?
– Что ты, – отозвался Адриано так, будто это было самое обычное дело – смастерить крылья и летать. – Я всё хорошо рассчитал. Махать ими было не очень, но планировать – вполне. Но про орла-то я и забыл – ловчего отцовского беркута. Он меня увидел, решил, что я соперник, и напал.
Беркутов Ксандер видел только однажды – в амстердамском зоопарке. Огромные птицы нежились на солнце, а потом один из них потянулся, расправив крыло размером с самого Ксандера или, во всяком случае, так тому показалось. Впрочем, учитывая, что Ксандеру тогда было лет семь, он мог и не ошибиться. О том чтобы с этой громадиной спорить за воздух и подумать-то было страшно.
– Мы подрались, – продолжал свой невозмутимый рассказ Адриано, – и он меня укусил. Удачно, что не когтями ударил, если что, но когтями он крылья рвал. Мой первый воздушный бой, – добавил он мечтательно.
– А второй шрам?
В ответ Адриано опять откинул волосы, на этот раз с уха.
– Там и смотреть особенно нечего, – признал он, – ты, пожалуй, и не разглядишь. Но есть.
Ксандер пригляделся, но действительно не разглядел.
– Тоже кто-то укусил?
– Ага. Дали. Меня тогда только забрали в палаццо, отец много мной занимался, ну и она приревновала – а я, честно говоря, всегда таких вот чистеньких и умненьких терпеть не мог. Мы подрались, я ей руку заломил, а она возьми, извернись и укуси. До крови, между прочим. Страшно тогда сама перепугалась. А тут и отец подошёл на шум.
– Попало? – посочувствовал Ксандер.
– Хуже, – отозвался тот. – Отец посмотрел на нас и сказал: «Только выродки поднимают руку на родную кровь, и только выродки её проливают». И ушел. А мы тогда друг другу поклялись, что никогда больше драться не будем. И не дрались, кстати.
Ксандер, который за эти три месяца и ссоры-то между ними не видел, легко мог в это поверить, и так и сказал. Адриано только нетерпеливо махнул рукой.
– Я не о том. Сандер, я тысячу раз обжигался, бывало так, что до волдырей – но у меня нет ни одного шрама от огня. А у тебя – ну, я видел, что уж там. И подумал – это каким же должен быть огонь, чтобы такое осталось?
Вот уж что рассказывать Ксандер не собирался, так это – но как выяснилось, когда Адриано не стал ждать ответа, вопрос был риторический.
– Отец говорил, – продолжил венецианец, – что те шрамы, которые у нас остаются на теле, – это те, что остались на душе. И вот поэтому я и говорю, что это не по-человечески – такое делать с человеческой душой. То, что я тут ничего не делаю, хотя ты мне друг…
– Иберийцев-то мы тогда вздули, – заметил Ксандер, больше чтобы полегчало.
– Это всё глупости, – мотнул головой Адриано. – Может и нужные, и точно приятные, – он чуть улыбнулся, – но глупости. А вот тут, может быть, я слышал что-то такое, что может тебе реально помочь. Значит, я должен вспомнить что могу.
Ксандер не мог не спросить.
– Тебе не страшно?
– У меня свои отношения со страхом, – пожал плечами венецианец. – И потом, что с того? Лучше знать, чем не знать, тут я с моим отцом и Дали согласен.
Ксандеру тут спорить было не с руки, и так они и начали сеансы воспоминаний – чему немало помогало то, что в уединении соседей по комнате никто не видел ничего странного, даже Белла, которую по понятным причинам держали в
