явно случилось очень давно. Еще в прошлом веке, когда Александр Горчаков-старший был не могучим главой рода, а наследником. Сначала щедро одаренным милостью монарха, а потом…
Только где сейчас тот монарх? А дед — вот он, прямо здесь. Сидит на засохшем бревне с любимой тростью в обнимку и пытается предостеречь внука.
— Если бы я знал, где именно следует искать подвох — конечно, сказал бы. Пока что юный Павел — просто испуганный мальчишка. — Дед задумчиво посмотрел на реку. — Но это мальчишка, которого с самого рождения учили править. А значит, учили и самому древнему и простому принципу: разделяй и властвуй.
— Разделить меня и Багратиона? — догадался я.
— Разделить тебя и вообще кого угодно. — Дед усмехнулся и чуть подался вперед, опираясь на трость. — Сейчас род Горчаковых — сам по себе сила. Пусть не равная Багратиону, армейским чинам или союзу древних родов, но я бы на месте Павла не допускал твоей дружбы ни с одним, ни с другими… И не самый плохой способ сделать это…
— …приблизить ко двору, — проворчал я. — И к себе лично.
— Именно так. — Дед одобрительно кивнул. — Но все это, конечно же, не повод отказываться от предложения. Все-таки возможностей в нем неизмеримо больше, чем подводных камней… Просто будь осторожен, ладно?
— Постараюсь. — Я пожал плечами. — Милость наследника — это уж точно не самое страшное, что сейчас может со мной случиться.
— Страшнее только женитьба. Кстати, ты пока еще не задумывался?‥
— Что?!
— Я слышал, как ты отделал княгиню Воронцову. Ее сиятельство была буквально вне себя от ярости. — Дед довольно оскалился. — Отличный ход, я и сам не придумал бы лучше… Но не пора ли подумать и о себе?
— Мне всего семнадцать, — буркнул я.
— Ну, а почему нет? Не то, чтобы я тебя поторапливал, но Горчаковых осталось не слишком много, и мне не хотелось бы отправиться на тот свет до того, как я лично увижу наследников. Парочку крепких мальчуганов. — Дед на мгновение задумался. — Главное, чтобы они вдруг не оказались рыжеволосыми бастардами или…
— Дед!!!
— Что? Мне вообще-то тоже было семнадцать лет. И не настолько давно, чтобы я совсем успел забыть, каково это. — Дед улыбнулся и потрепал меня по плечу. — Ладно… Пойдем домой, Сашка. Если опоздаем на завтрак — Арина Степановна нам голову снимет.
— Обязательно было тащить меня с собой? — Настасья проводила взглядом открывающуюся перед капотом здоровенную створку ворот. — Это же не машины даже. Я в твоих штуках этих вообще ничего не понимаю.
— Зато ты умеешь нравиться людям, — отозвался я. — Особенно мужчинам. А их, представь себе, на производстве всегда большинство.
— Еще лучше. Я что — какое-то украшение?!
— Самое лучшее и прекрасное во всей Империи. — Я улыбнулся и повернул ключ, заглушая мотор. — Но позвал я тебя не поэтому.
— И зачем же тогда? — Настасья чуть развернулась ко мне. — Снова будешь хвастать, как ты здорово стреляешь из всего, что… стреляет?
— Скорее всего, — усмехнулся я. — Но дело не только в этом. Я для рабочих все равно останусь чужаком, а тебе они доверяют. И расскажут куда больше… особенно когда ты приедешь одна.
— Хочешь, чтобы я шпионила? — Настасья сложила руки на груди. — Так, что ли?
— Называй, как знаешь. — Я чуть сдвинул брови. — Но прозевать что-то здесь мы не имеем права. Уже через полгода этот завод будет выпускать тысячи единиц оружия в месяц. И если что-то пропадет со склада и окажется не в тех руках… Ты видела, что творилось в апреле?
В ту злосчастную ночь Настасья с ребятами ночевала прямо в мастерской, заперевшись на все замки. Им выбили несколько стекол, прострелили дверь, но дальше, к счастью, не полезли — народники слишком спешили поскорее добраться до Зимнего. И даже когда Багратион с уцелевшими жандармами разогнал всех с площади и городовые кое-как навели порядок в центре города, на окраинах стрельба не стихала еще несколько дней — особенно по ночам.
Окончательно все успокоилось только к маю. Народники, оставшись без вожаков и поддержки разбитых в пух и прах заговорщиков, пропали с улиц. Оказались в тюрьме или на каторге, разошлись по домам, удрали из города… Кому-то наверняка посчастливилось даже снова найти работу — а ее, благодаря нашим с дедом усилиям, в городе снова было достаточно. Третье отделение снова работало, наверняка увеличив число филеров и осведомителей чуть ли не втрое — и работало, судя по всему, жестко и весьма успешно.
Разговоры о народовластии стихли. Но сама идея, конечно же, никуда не делась. Что бы ни писали в газетах и ни говорили по телевизору, сколько бы инакомыслящих Багратион ни заставил замолчать навсегда — слишком многие помнили тот день, когда несколько тысяч человек вышли на улицу с оружием в руках, восстав против власти Империи…
И власть едва смогла огрызнуться. Так что я не тешил себя особой надеждой на то, что все закончилось раз и навсегда. Да, заговор был раздавлен, Куракин сгорел в панцере, но вряд ли Багратион успел за полтора месяца выловить всех остальных. Я до сих пор только догадывался, откуда берутся чертовы “глушилки”. Апрель уже случился один раз, а значит вполне мог случиться и во второй.
Угли гнева пролетариев покрылись золой, но что-то подсказывало: в них еще достаточно жара, чтобы вновь вспыхнуть, если ветер подует достаточно сильно. Я не зря отправлял поверенных за миллионными займами и тем, кто работал на заводах и фабриках Горчаковых, едва ли было на что жаловаться. Но недовольные, конечно же, остались, а они, как я уже успел убедиться, умеют кричать куда громче всех остальных.
И если что-то снова пойдет не так, самое глупое, что я могу сделать, упустить что-то на собственном оружейном заводе.
— Помню, благородие… Все я помню. Но что ж получается — своих буду под монастырь подводить?
— Надеюсь, до этого не дойдет. — Я протянул руку и потрепал Настасью по плечу. — А через полгода все изменится, ты уж мне поверь. У меня теперь есть… большие возможности.
— Знаю я твои возможности. Опять всех к ногтю прижмешь. Хороший ты парень, благородие, добрый — только характер у тебя
