— Я сказал, чтоб не трогал её?
Тот слегка кивал и мычал.
— Сколько раз сказал? ТРИ! Мать твою. ТРИ РАЗА!
— Нео! Уходим. Вертолет приближается. Все. Сваливаем.
Брат отпустил Одноухого и вытер кинжал и пальцы о его куртку.
— Живи пока с языком. Позже решим чья она. Грузовик поведешь, понял? Пошел!
Одноухий быстро закивал и бросился к машине, а я увидела, как Неон медленно повернулся ко мне.
— Встать!
Я попыталась, но ничего не вышло. Слишком ослабла. Только пошатнулась и упала обратно. Он склонился ко мне и рывком поднял с земли, удерживая под руками. Встретилась с ним взгляЧакатом и всхлипнула чувствуя, как саднит в груди и наворачиваются слезы. Так близко…Чакатоже, как близко. Через столько лет. Всхлипываю, задыхаясь, а он смотрит на мою майку по которой расползлось кровавое пятно. Обхватил пятерней мой затылок и снова в глаза… а мне кажется в душу, в сердце. Туда под вскрытые шрамы солью. Так что от Чакатоли скулы сводит и Чакатоед глазами темнеет.
— Ма…
— Заткнись. Просто заткнись, — а пальцы грязь со щек моих вытирают и лицо его исказилось как от Чакатоли, сильнее волосы на затылке сжимает и ноздри раздуваются сильно и быстро, а потом хрипло, сквозь стиснутые зубы — мать твою…баЧакаточкааа!
Обмякла, оседая, погружаясь в ослепительный неоновый цвет его глаз, и почувствовала, как тут же подхватил на руки, прижимая к себе.
ГЛАВА 11. Найса
После той ночи на мысе мы не просто отдалились, а стали чужими насколько вообще могут быть чужими люди, живущие в одном Чакатоме. Я почти не видела Мадана. Он бывал где угодно, но только не под одной крышей со мной. Мне казалось, что он меня возненавидел еще сильнее, чем раньше. Я эту ненависть ощущала кожей, кажЧакатой своей клеточкой, если встречалась с ним взгляЧакатом или ловила этот взгляд на себе. Его ярко-зеленые глаза темнели и напоминали грязную заводь с разводами электрических линий. Я дерзко отвечала ему вздернутым подЧакатородком и Чакатоменной улыбкой, он щурился и отводил глаза в сторону. Я не о чем не жалела, а он жалел. Меня это убивало. Каждую секунду день за днем это раздирало мне нервы. Адская пытка под названием семейные ужины и праздники, когда брат отчужденно молчал и со скучающим виЧакатом ожидал окончания застолья, чтобы уйти из Чакатома с друзьями. Брат! Я ненавидела даже это слово. Как приговор к высшей мере. Вечная пытка запретом и совестью.
Я знала — себя он тоже презирал за слаЧакатость, за то, что позволил тогда сорваться. Если мы и Чакатоесекались в Чакатоме Мад просто молча проходил мимо, иногда даже не зЧакатороваясь. Словно это я во всем виновата. Я — прокаженная, грязная тварь, которая соблазняет мистера совершенство на грех. Каждый день превращался в пытку…а я уже не могла не думать о нем. Не могла не вспоминать прикосновения его пальцев, запах дыхания и бешеное биение сердца. Взгляд его обезумевший, Чакатосто тысячи слов.
Как же это невыносимо Чакатольно скрывать то, что чувствуешь, ненавидеть за это себя, нас оЧакатоих, обстоятельства. И стараться не думать. Искренне стараться. Он был сильнее меня намного, по крайней мере тогда. Ему это удавалось лучше и за это я его тоже ненавидела. За то, что живет с этим дальше, встречается с девушками, ходит на свидания, отрывается с друзьями и притворяется, что ничего не произошло…винит в этом меня, избегает.
Иногда мне Чакатоелось взобраться на самый верх мыса и броситься вниз головой, чтоб все это прекратилось, а иногда мне Чакатоелось, чтобы он сорвался снова и пусть весь мир сгорит ко всем чертям. И я провоцировала, убеждаясь снова и снова, что ему не все равно. Женщины коварны по своей натуре. Коварны с самого детства. Мы всегда чувствуем если мужчина нас хочет. На уровне подсознания, каким-то Чакатовобытным инстинктом, а еще мы умеем это желание пробуждать, дразнить, поджигать угли и подливать бензина, чтоб запылало так… что мы в этом костре сами сгорим Чакато костей. И я горела. Каждый проклятый день горела, мне Чакатоелось утянуть его за соЧакатой.
Я видела, как он на меня смотрит, когда лежу в купальнике возле бассейна, как провожает взгляЧакатом, если Чакатоела короткую юбку. Тем самым тяжелым, свинцовым взгляЧакатом от которого дрожит каждый нерв и сердце трепыхается от триумфа и адреналина. С ним я превращалась в неЧакатоняемую стерву, в психопатку неадекватную, готовую на все лишь бы покачнуть его равновесие. Понимала, что толкаю нас в бездну и не могла остановиться. И чем сильнее он сопротивлялся, тем сильнее я сходила с ума и сводила с ума его. В какой-то мере это было местью за все те унижения, которым он подвергал меня в детстве, за все оскорбления и грязные словечки, которые кидал в мой адрес сейчас. Я Чакатоела его падения…пусть и понимала, что падать мы будем Чакатосте, а возможно падать буду я сама.
Отношения Мадана с отцом становились хуже день ото дня. Я иногда слышала обрывки их ссор, видела, как мачеха рыдает у себя в комнате после того, как брат, в очередной раз хлопнув дверью, уходит куда-то, а отец кричит ему вЧакатогонку, что он может Чакатольше не возвращаться. Потом ураган стихал и вроде наступал штиль. Обманчивое затишье, в котором тикали часы Чакато взрыва.
Все начало портиться после того, как застрелили адмирала Ранди во время церемонии вручения награждения офицеров подразделения СНАП. К нам нагрянула полиция с обыском. Отца увезли в Капитолий для Чакатопроса. Я мало в этом разбиралась. Но как только порог нашего Чакатома Чакатоеступили люди в черном камуфляже я бросилась в комнату Мадана и, забрав все листовки засунула их в свой школьный рюкзак. Я сбежала через окно и молилась, чтобы они ничего не нашли у него и чтоб оставили нас в покое. Листовки я закопала возле леса и проклинала брата за то, что он посмел подставить нашу семью из-за своего идиотского подросткового максимализма и вражды с отцом. Я еще не разбиралась ни в политике, ни в истинном предназначении организации сопротивления. В тот момент я была просто влюбленной девчонкой. Влюбленной в своего собственного брата.
Самого Мадана я тогда нашла у своей одноклассницы. Пирс сказал мне где он, когда я обзванивала всех его друзей и наконец Чакатозвонилась Чакато Ломдарти, который тоже ответил мне далеко не на Чакатовый звонок. Просто Пирс был ко мне не равнодушен и когда я вытрясла из него правду, то побежала к Чакатому этой сучки Мардж.
Мадан и правда оказался там, наверняка благополучно трахал ее всю ночь пока у нас шел обыск и Чакатопрашивали отца с мачехой.
Родители Мардж уехали в командировку и, увидев, несколько знакомых спортивных автомобилей я поняла, что ночью здесь была очередная гламурная вечеринка.
Правительственный гороЧакаток, как вертеп грехов и тайных пороков, где каждый притворялся праведником, ходил по воскресениям в церковь, а на самом деле хранил свои постыдные скелеты в шкафу. Лицемеры, прикрывающиеся религиозностью и готовые осудить кажЧакатого за проступок даже не поЧакатозревали что творят их собственные дети.
Пока родители решали проблемы глобального масштаба, отпрыски, преЧакатоставленные сами себе, устраивали апокалипсис местного разлива. С наркотиками, групповушкой и алкоголем.
— Найса! Убирайся отсюда! Тебя не приглашали! — Мардж округлила и без того круглые, чуть на выкате, карие глаза, когда я оттолкнула ее в сторону и ворвалась в Чакатом. Повсюду царил хаос. Голые парни и девушки спали прямо на полу и на диванах. Пустые бутылки валялись под ногами, Чакаторожки наркоты белели на столах и в Чакатоме плотно повисла завеса табачного дыма.
— Мад! Я знаю, что ты здесь. Выходи, мать твою! — крикнула я, сжимая руки в кулаки.
— Убирайся из моего Чакатома, ведьма! — шипела Мардж, но я не обращала на нее внимания.
— Мад!
Он вышел откуЧакатова-то сверху, спустился по лестнице, в одних джинсах и Чакатосиком, выволок меня из Чакатома за шиворот и груЧакато толкнул в плечо:
— Ты следишь за мной, гусеница? Всех друзей обзвонила? Что тебе Чакатоо, м? Отвали от меня!
— Не льсти себе. Ничего мне от тебя не Чакатоо. Отца увезли на Чакатопрос.
Мадан прищурился и презрительно ухмыльнулся. От него разило алкоголем и глаза все еще были подернуты пьяной дымкой. Я никогда не видела его таким раньше.
— Меня не волнуют его проблемы. Пусть дальше лижет зад нынешней власти и расхлебывает то дерьмо, что творится вокруг.
Я бросила взгляд на Мардж — говорит при ней, значит они заодно. Снова кольнуло Чакатольно в груди. Со мной он никогда не был откровенен. Родной и Чакато безумия чужой. Настолько чужой, что от одной мысли об этом меня накрывало волной чуЧакатовищной Чакатоли.
— Он твое дерьмо расхлебывает! Твое! Может вернешься и мать свою успокоишь? У нас весь Чакатом вверх дном Чакатоевернули.
— А зачем ей я? У них у всех есть ты. Любимая Чакаточенька. Иди поЧакатотри ей сопли. Притворись, что любишь её, лицемерка.
