– Ты идти-то сможешь?
– Я всё смогу, – говорит полковник Татев, переводя дыхание. – Когда боль отпускает – это лучше оргазма.
Потом они пошли дальше.
Потом лес неожиданно оборвался, и стал виден одинокий дом в чистом поле.
– Наконец-то.
– Непохоже как-то на большое село.
– Это не село, – сказал Саша. «Вот более иль менее приехали в имение». – Это Сашкин хутор.
– Дед куда-то поехал и пропал, – хмуро говорит Марья Петровна. – Телефон не отвечает. Автобус ушёл. Ещё придут ночью убивать. А здесь если и убьют, то вместе со всеми.
– Не паникуй, Маня. Таких, как мы, убивать замучишься.
– Марья Петров-на!!
– Ну да, я и говорю.
– Ах, дети, дети…
– Иван Николаевич! И вы туда же!
Саша представил своих спутников, объяснил, что случилось, и укрылся в углу за печкой. Теперь сидит там, прислушивается к разговору, молча ждёт – и кажется ему, придавленному абсурдом, что ждать можно чего угодно: возьмут да вытолкают взашей. (Плохо думаете о людях, доцент Энгельгардт.)
– Переночуем и уйдём, – говорит Расправа. – Дадите до Любочкина провожатого? – Он достаёт из внутреннего кармана куртки бумажник, из бумажника – несколько тысячерублёвых купюр и суёт их отмахивающемуся дяде Ване. – Бери, отец. Типа на общее дело.
В коммуне вопросы решались большинством голосов, это было важно: жить без вождя, без председателя. Деньги у Расправы взял и тут же припрятал Степан Пантелеевич. Отвести утром в Любочкино вызвался Леонид. Марью Петровну тут хорошо знали, на нежданных гостей смотрели смущённо, но доброжелательно.
Дядя Ваня, правоверный толстовец. (Пасовавшего перед любой грубой силой, что-то заставляло его раз за разом собирать и склеивать обломки, едва грубая сила отворачивалась.) Митя-большевик. (Самоубийца, пораженец, предатель дела революции. «Устал жить, а убивать легко».) И Митя-чемрек, которого называли так, чтобы не путать с Митей-большевиком, хотя, чуть ли не вдвое старше, он мог быть и Дмитрием. (Митя собственными глазами видел Алексея Щетинина, пророка чемреков, сватавшегося на правах живого бога к хлыстовской богородице и кончившего жизнь в сумасшедшем доме. Этот «большой мерзавец и замечательный человек» в Мережковском пробудил интерес к хлыстам, а в консисторию писал доносы на сектантов.) Анархисты. (Послушав которых Саша понял, что дело анарходвижения плохо: никогда они не выступят единым фронтом, эти рассветовцы, малатестовцы, кропоткинцы, пананархисты, биокосмисты, мистики и – путается всё в голове без шпаргалки – синтезаторы, воюющие из-за различий столь жгучих для них самих и не видных посторонним.) Леонид…
Тимирязев скую сельскохозяйственную академию закончил, между прочим, у Чаянова учился… Леониду Сашкин хутор не стоял ли костью в горле? Коммуна сосредоточила в себе всё, чего он не терпел: безначалие, непротивление, религиозные искания, – но оставался он здесь не только потому, что в любом другом месте его вряд ли бы приняли.
На кого ни взгляни – щепка от эпохи, люди, которым некуда идти. Но в них было достоинство.
Только с утра умылись, подкрепились и собрались в путь-дорогу, как с воплем «Мужики идут!» вбежали дозорные, и коммунары, признающие насилие, стали хвататься за ножи и палки, а непризнаю щие – за посуду. Саша посмотрел на полковника Татева, который спокойно допивал чай, и вышел вслед за всеми.
Мужиков было пятеро, они стояли молча, смирно. Доцент Энгельгардт потихоньку оглядел делегацию: вполне себе генофонд. Вид немножко… простите, пожалуйста… звероватый, но то же городской человек XXI века скажет про любого дядю с бородой, устрашающим объёмом шеи и в кирзовых сапогах. (Ещё раз спасибо Министерству обороны.) Меховые шапки по ещё осенней погоде его удивили, но не встревожили: крестьяне любят держать голову в тепле, и на исторических фотографиях это так, и в литературных описаниях. От генофонда многосоставно и густо пахло – ну что ж такого, это деревня, почва, коровы и лошади, дёготь… смазные сапоги… и, в конце концов, запахи переполненного вагона метро неприятнее. Мужиков было пятеро, они стояли молча, спокойно – парламентёры до той минуты, когда что-то пойдёт не так.
– Чего надо? – спросил Леонид, перехватывая топор поудобнее.
– К новым пришли, к начальникам, – ответили ему вразнобой. – Топорик-то убери от греха.
Леонид оглянулся на Расправу. Тот кивнул, вышел вперёд.
– Ну?
– Пусть Василий Иванович заберёт нас к себе наконец. Жизни нет.
– А я тут при чём? К Василию Ивановичу и идите.
Мужики переглянулись.
– Неловко нам самим, – сказал самый бойкий. – Малость его вчера обидели, осерчал. Не станет разговаривать.
И делегаты, помявшись, сняли шапки.
Каким чудо-ветром – не цифровым же? – разносятся в таких местах новости? (Вестям подводы не нужно.) Пошли в Любочкино, пришли на Сашкин хутор, продрали с утра глаза – а все окрестные деревни, пять или сколько их там, уже знают, и кто они такие, и где их искать – и о том, что случилось с их машиной, не могут не знать наглоглазые посланцы, но смотрят при этом невинно и с надеждой… к Василию Ивановичу им самим, значит, неловко, а к полковнику Татеву – ловко… будем надеяться, полковник Татев сейчас выйдет и скажет нахалюгам, что думает.
– Опять пешком? Не пойду.
– Зачем пешком, гражданин полковник? Вот лошадки.
– Это что, подвода?.. До трассы потом отвезёте?
– Да Господи!
– Прогулялись? – хмуро спросил Василий Иванович. – Нервы успокоили? – Он перевёл взгляд на топтавшихся на пороге мужиков из трофимковской делегации. – А вас сюда кто звал? – Мужиков как вет ром сдуло. Он вгляделся в тень за спиной Расправы. – Машка! Ты, что ли?
– Вроде как я. Василий Иванович, деда не видели?
– И этот полез, старый пень. Куда полез? Не видел.
Василий Иванович завтракал в одиночестве и сейчас был похож на партизанского командира. (Суровый такой и в явно затруднительной ситуации – каратели наступают на партизанский край.) О мужиках он многое имел сказать («Они как говорят? Ты нас не трогай, и мы не тронем. И что? А то, что брешут!»), но говорил это почти со смехом. Не доверял он им ни на грош («Мы, говорят, во всё верим: и в Бога, и в чёрта, и в советскую власть»), в глаза назвал сбродом – и при том не сделал малейшей попытки увернуться от ответственности за этот сброд. Свалилась вот ещё такая – не первая, не последняя – забота. Что уж тут.
– Казаров!!
– Чего кричите, Василий Иванович?
– Бензин у нас есть? Люди поели? Собирайтесь, поедете.
Щёки и нос у Василия Ивановича багровые, голос сиплый, речь и повадка ужасны – а ещё Василий Иванович хапуга и взяточник, – а вот скомандуй он «в ружьё», доцент Энгельгардт первый подскочит со всей готовностью.
