Кабатчик принес еще сидра и Пауль, решив напиться хотя бы потому, что никаких других действий он произвести не мог, снова начал глотать шипучий яблочный напиток. Напиток проникал в каждую клеточку его тела, и последующие разъяснения Поля Горнека доносились как сквозь пелену:
— Те, кто возвратились, рассказали нам, что кроме наших хуторов есть еще огромный мир, в котором живут совсем другие люди, непохожие на нас. Я тогда был еще мальчишкой, и все слушал, слушал… Это было интереснее, чем тетушкины сказки про Яна с железной палицей… Мне тоже хотелось увидеть этот мир, и не только увидеть и вернуться, как они, но и пожить в этом мире. Мне хотелось носить городскую одежду, ездить на трамвае, кидать крошки на мостовую голубям, ходить с утра пораньше в контору на службу. Да и много еще чего… — он рассмеялся своим неприятным гороховым смехом. — Но не об этом речь. Я знал, что для того, чтобы получить право жить в большом мире, нужно говорить по-французски. У нас на ферме никто этого не умел делать. Только мой дядя, который вернулся с войны (отец не вернулся), научился французскому. Я ему завидовал… Пейте, пейте, вреда не будет… Не буду вас особенно утомлять, рассказывать, каких усилий мне стоило вырваться из этой дыры, получить хорошее образования, и какую цену мне пришлось за это заплатить. В общем, я смог стать тем, кем я стал. Современным человеком… А те, кто не захотел отказываться ни от своего языка, ни от этого тесного мирка, остались на всю жизнь по щиколотку в навозе.
Никогда в жизни Пауль так не пьянел от сидра. Комната плыла и вращалась перед его глазами, и он видел только два огненно-красных глаза, которые смотрели на него прямо из очага. Голос собеседника доносился откуда-то со стороны.
— …Я за прогресс, — продолжал Поль, — и против засилья духовенства, которое продолжает вбивать в головы прихожан какие-то догмы, устаревшие лет на тысячу. С помощью той самой книги, которую вам надо будет найти. А мне — уничтожить. Если эта книга будет издана, тем более сейчас, когда снова разрешено преподавание на бретонском и тому подобное, если кто-то закончит дело Треберна, и Она появится в каждой ферме на каминной полке как «Жития святых», то ни о каком прогрессе речи идти не будет. Если каждый священник будет хранить эту книгу как зеницу ока и латынь в церквях окончательно уступит место бретонскому, то…
Продолжения Пауль уже не слышал. Красные языки пламени, красные глаза — все это слилось в какое-то багровое зарево. Он уронил голову на стол и заснул.
— …Пауль, проснитесь. Отдохнули, и хватит.
Пауль открыл глаза. Горнек по-отечески ласково тряс его за плечо. Достаточно долго Леверкюн наблюдал, как из ничего возникают очертания мрачноватого кабака со старинным очагом.Кабатчик что-то сказал Полю, но тот только хохотнул в ответ.
— А его и правда зовут Лукас? — спросил Пауль. Для чего ему нужно было это знать, он и сам вряд ли понимал.
— Нет, конечно, — ответил Горнек, как будто он уже ждал этого вопроса. — Это у него прозвище. Семейное. Ладно, Вы выспались, отдохнули, пора нам с вами и в путь. Я укажу вам дорогу. К вечеру дойдете до фермы, где вас уже ждут, Там и заночуете. Там тоже живут мои родственники. Кервезенн. Это название фермы. Запомните?
— Кервезенн, — повторил Пауль бессмысленное для него название. Странно, но он не чувствовал ни жажды, ни головной боли. И вполне мог шагать еще полдня.
— Хорошо. Мы дойдем с вами до того самого перекрестка, где встретились утром. Я покажу, куда вам идти. Они вышли из кабака, и в нос Паулю, уже успевшему притерпеться к сырости и затхлости, ударил поток свежего деревенского воздуха. Пахло зеленой еще травой, прелой листвой, влажной сырой землей, и к этому запаху примешивалось солоноватое дыхание отдаленного моря. Оба молчали, пока шли до перекрестка. Впереди поблескивало болото.
— Вам теперь направо, — деловито распорядился Поль. — Мне — прямо. Тут и расстанемся. Повторите еще раз название фермы, где вам нужно остановиться.
— Кер… Кервезенн!
— Отлично. Ну что ж, желаю удачи, господин Леверкюн! И помните о моих условиях. Через пять дней книга должна быть у меня.
Пауль ничего не ответил, только махнул рукой. «Пошел он к черту!» — неосторожно подумал он и вслед ему мелкими горошинами покатился смех Поля. Оглянувшись, Пауль вздохнул «Наверное, надо будет все же подлечиться. Галлюцинации повторяются, а это плохой признак».
Он видел (или ему казалось, что он видел), как одетый по-городскому господин в серой шляпе и с портфелем бредет по пустоши, подобрав полы плаща. Вот он подходит к поблескивающей кромке болота, и его лошадиные копыта поднимают брызги, вспыхивающие на солнце сотнями огненных искр. Пауль наблюдал как завороженный погружение городского господина в болото, и отвел взгляд только тогда, когда стоячая вода сомкнулась над головой Поля, которой предусмотрительно снял свою шляпу.
Из Питера в Москву Дима ехал в «сидячем» поезде. За окном мелькали березки-елочки, всякие населенные пункты. После малой Вишеры Димка задремал. Но сны были тяжкие, неприятные, как низкие грозовые облака. Обрывки питерских пейзажей, грустное лицо Маши-Дейрдре, этот страшный грязный коридор в Сашкиной квартире, — все снова возвращалось цепочкой перепутанных картинок. Вот тебе и съездил отдохнуть…
Денег на, то чтобы хотя бы перекусить, уже не было. Скорее бы домой, там суп горячий…
Внезапно Димка представил, что ждет его дома. Пропажу заначки там уже наверняка обнаружили. Да еще мать начнет выть на тему «На кого ж ты нас покинул!» Нет, не надо больше этого. Никогда.
Димка почувствовал, что за эти три дня он наконец-то повзрослел. Действительно, все эти питерский передряги, как это ни диковато звучит, пошли ему на пользу. В чем и как, он сказать еще не мог. Но — странное дело — эта жизнь, где случается всякое, где и предают, и убивают, оказалась на поверку не такой страшной, как сидение дома, ругачки с матерью, ругачки матери с ее собственными безумными предками…
И хотя было мерзко и горько от того, что очередная любимая девушка ушла к другому, Димке было легко на душе от того, что он, наконец-то узнал настоящую жизнь. Даже гордость какая-то была: вот, при мне человека убили! Такой вот трагический жизненный опыт.
...На Ленинградском вокзале как всегда было шумно и многолюдно. Бессмысленно шаталась бомжи, тетки торговали чебуреками и беляшами. Эта суета и толкотня бодрила и прогоняла остатки сна. Диме почему-то показалось, что сам вокзал стал меньше и вообще все стало совершенно другим, посторонним. Метро здесь было родное, московское, и вообще все вокруг было с одной стороны, узнаваемое, а другой — совсем не такое как несколько дней назад. На Комсомольской, дожидаясь поезда, он включил мобильник. Как и ожидалось, телефон немедленно принялся истошно пищать: одно за другим приходили послания от матушки. Не читая, Димка стирал их по мере поступления. Когда поезд вошел в тоннель, и связь телефона с внешним миром прекратилась, стало можно снова озираться по сторонам и рассматривать рекламные самоклеящиеся плакаты на стенах вагонов, людей, которые вроде бы те же, что и в городе на Неве, да на поверку совсем другие. Как только поезд снова очутился на станции, телефон снова беспокойно заверещал. Димка все надеялся, что хоть одна СМС-ка придет от девчонки по прозвищу Дейрдре, и уже готов был ответить ей что-нибудь в духе «Вернись, я все прощу!». Но за всю дорогу послания от Маши он так и не дождался. Пришлось собрать волю в кулак и наврать себе: «А не больно-то и хотелось!»
