И хотя было мерзко и горько от того, что очередная любимая девушка ушла к другому, Димке было легко на душе от того, что он, наконец-то узнал настоящую жизнь. Даже гордость какая-то была: вот, при мне человека убили! Такой вот трагический жизненный опыт.
...На Ленинградском вокзале как всегда было шумно и многолюдно. Бессмысленно шаталась бомжи, тетки торговали чебуреками и беляшами. Эта суета и толкотня бодрила и прогоняла остатки сна. Диме почему-то показалось, что сам вокзал стал меньше и вообще все стало совершенно другим, посторонним. Метро здесь было родное, московское, и вообще все вокруг было с одной стороны, узнаваемое, а другой — совсем не такое как несколько дней назад. На Комсомольской, дожидаясь поезда, он включил мобильник. Как и ожидалось, телефон немедленно принялся истошно пищать: одно за другим приходили послания от матушки. Не читая, Димка стирал их по мере поступления. Когда поезд вошел в тоннель, и связь телефона с внешним миром прекратилась, стало можно снова озираться по сторонам и рассматривать рекламные самоклеящиеся плакаты на стенах вагонов, людей, которые вроде бы те же, что и в городе на Неве, да на поверку совсем другие. Как только поезд снова очутился на станции, телефон снова беспокойно заверещал. Димка все надеялся, что хоть одна СМС-ка придет от девчонки по прозвищу Дейрдре, и уже готов был ответить ей что-нибудь в духе «Вернись, я все прощу!». Но за всю дорогу послания от Маши он так и не дождался. Пришлось собрать волю в кулак и наврать себе: «А не больно-то и хотелось!»
Изнурительный путь к побережью был позади. Дорогу окружал плотный туман, приползший с моря. Паулю казалось, что он не шел, а летел, едва касаясь земли. Он не слышал звука собственных шагов: видимо, туман скрадывал все шумы и шорохи. «Жив я или нет?» — снова спрашивал себя Пауль. В тумане, как когда-то в дожде, время останавливалось.
— А еще у нас верят, — говорил как-то Треберн, — что, для того чтобы попасть на небо, душа умершего должна пройти сквозь три слоя облаков, первый из которых — черный, второй — серый, третий — белый…
И верно: из черного, густого, ночного, туман постепенно превращался в серый, и все светлел, светлел, но белым никак не хотел становиться. Все вокруг было, тусклое, непроницаемое. Ни свет ни тьма — сплошные сумерки. Пауль все время ощущал себя летящим в никуда. Он и рад был бы остановиться, отдохнуть, но полет продолжался помимо его воли, как будто какая-то воронка затягивала его. Его слегка тошнило, как от быстрой езды на автомобиле, но он уже смирился с любыми ощущениями и тупо, механически продолжал свой путь.
Стало еще светлее, и Пауль снова почувствовал под ногами дорогу. Видимо, туман рассеивался: слышно было, как хрустнули под ногами мелкие камешки. Тошнота постепенно проходила.
Прошло еще немного времени, и Пауль увидел, как из вязкого марева потихоньку проступают силуэты рыбачьих домов. Крики чаек, пронзительные, как скрежет металла по стеклу, отдавались странным эхом где-то у основания черепа. За эти дня Пауль окончательно укрепился в мысли о своем помешательстве. Он брел и брел вперед по знакомой, но неузнаваемой дороге, и уже не сомневался, что проходит сквозь серые облака местного чистилища. И ждал, когда же, наконец, они станут белыми. Вот пройдет сквозь белые и тогда… А что тогда — он и сам не знал. Мысль о том, что будет после его особенно пугала, ведь от Поля Горнека не приходилось ждать ничего хорошего. А вдруг за белыми облаками сразу начнется суд? И что тогда? А если успеть отдать Горнеку книгу, то суда не будет? Или его отложат? А если отложат, то приговор будет более суровым или Поль все-таки поможет? Эти мысли приводили Пауля в такой ужас, что, когда из серых клочьев обволакивавшей его пелены навстречу ему выскочил дом Треберна, путник обрадовался так, будто встретил старого приятеля.
Дом казался привидением, поджидающим Пауля на самом краю дороги. С дерева, росшего неподалеку, уже облетела листва, и оно растопырило свои черные, влажные от тумана ветки, которые зловеще колыхались на ветру. Паулю показалось, что дерево заманивает его в какую-то ловушку. «И-и-и-иферн! И-и-и-иферн!» — скрипело дерево. Пауль смутно догадывался о том, что может значить это слово, но понимал, что пройти мимо дома он не может.
Внезапно пелена тумана стала неоднородной, в ней возникли какие-то завихрения, и Пауль увидел перед собой четыре головы с горящими красными глазами. Одна голова была песья, но самого пса не было видно. Может быть, он скрылся в тумане. Вторая голова — козлиная, но без козла. Третья — лошадиная, но и при ней никакой лошади не наблюдалось, а четвертая была головой странной птицы, в природе не существующей — то ли гигантской вороны, то ли невероятных размеров сороки. Пауль замер. Что делать дальше, он не знал. Головы посмотрели на него, потом перемигнулись между собой и начали неспешный разговор, как старые друзья, собравшиеся поболтать за стаканчиком-другим вина.
— Смотри, — сказала песья голова, — вон псих идет.
— А что за псих? — тряся бородой, спросила козлиная.
— Да этот немец помешанный, — осклабилась песья голова. — Чудо в перьях!
— А что с ним случилось? — поинтересовалась птичья.
— Свихнулся, — ответила козлиная. — Поэтому и перья отросли
Лошадиная дико заржала, будто смеялась какой-то удачной шутке.
— Он спутался с рогатым и копытатым, — пояснила козлиная голова.
Лошадиная голова, похожая на шахматного коня, прекратила ржать и задумчиво произнесла:
— А мне он нравится. Давайте пойдем с ним?
— А что мы с ним будем делать? — поинтересовалась птичья
«Нервы, нервы… — подумал Пауль. — Это у меня от нервов и от усталости… Главное — я осознаю, что это все мне чудится». Он уговаривал сам себя, но не верил тому, в чем пытался себя убедить.
— С ним! С ним! — закричали демонические головы. Послышался хохот, рык, ржание и множество других звуков, которые Пауль при всем желании не смог бы описать словами. Он решил, что лучший способ избавиться от наваждения — это двигаться вперед и не обращать внимания на галлюцинации. Тогда, может, им станет обидно, и они отстанут. Но головы без тел, ехидно хихикая, толпились вокруг него, летали вокруг и перемещались вместе с ним.
«Ну ничего, подумал Пауль, ну пусть идут со мной. Жалко что ли? А, головушки?»
Дорожка к крыльцу была мокрая, крыльцо тоже было мокрое, и к тому же скользкое. Головы стали дурачиться, нарочно поскальзываясь и кувыркаясь. Они делали вид, что им больно и противно визжали. Им это нравилось, а Паулю — нет. От их криков у него в который раз разболелась голова.
