Ночь
Саюри деликатно шебуршилась за спиной, поправляя изогнутую загогулину шнура на проволоке: по новой моде такие должны были торчать подобно стрекозиным крыльям из-под длинной петли волос на затылке. Ну и, конечно, поверх сложного сооружения из прядей возвышался гребень-диадема с десятком жемчужин.
Майеса пыталась сопротивляться: мол, Тарег-сама предпочитает ее видеть с длинными распущенными волосами. Но служанка осталась непреклонной: четвертый месяц со дня свадьбы. Праздник. Надо приодеться.
Стараясь особо не шевелить головой – а вдруг все свалится, Майеса скосила глаза на завязанные бантом шнуры на груди. Кисточки вроде свисали ровно.
Саюри прошептала благословения и подвинула под локоть столик с фарфоровой бутылочкой вина и двумя плоскими чашками.
За пологом мягко протопотала Айко.
И тут же упала на колени в приветствии:
– Сюда идет Тарег-сама, моя госпожа.
Майеса важно наклонила голову.
На глаза опять набежали предательские слезы. После боя тянуло запястье – неудачно ударила, вывернула. А самое страшное, с вечера стало болеть внизу живота. Скачка не пошла на пользу малышу. Тамийа-химэ сидела над ней, читая положенные заклинания, очень долго. Майеса лежала с целебным рисовым шаром на животе и старалась успокоиться.
– Оставьте меня, – попрощалась она со служанками небрежным кивком.
Те отдали глубокий почтительный поклон и вышли из шатра.
Княгиня, конечно, сурово выговорила ей за неразумие. «Вы, Майеса-доно, супруга воина, и должны исполнять долг замужней женщины: будучи в тягости, оберегать ребенка. А не доставлять супругу лишних хлопот. У воина в походе и так есть о чем подумать. Страшно представить, что бы мог сказать Тарег-сама, если бы случилось самое худшее и произошел выкидыш».
Но Майеса не смогла усидеть в лагере. Узнав, что враги прорвались к самому рву, схватила рубящее копье и помчалась в гущу боя. Сражение выдалось прекрасным. Если бы не недомогание, она бы вовсе ни о чем не жалела. Тамийахимэ проявила любезность и велела отослать господину Меамори шкатулку с сердцем сраженного Майесой воина: человек сражался храбро и мужественно. Прекрасный поединок. И удар вышел точным и красивым – прямо в глазную щель в сплошном лицевом доспехе хорасанца.
Отнести шкатулку вызвалась, кстати, дама Амоэ. Прикрывая улыбку веером, сказала, что теперь она должница молодой принцессы. Ах, какое крупное, свежее сердце лежало среди листочков тончайшей рисовой бумаги – но увы, Тамийа-химэ права. Супругу не понравилось бы, если бы Майеса его съела. У нерегилей все-таки очень странные военные обычаи. Никаких трофеев, кроме оружия и знамен – даже голов они не брали. Странное, удивительное племя. Впрочем, на западе, как рассказывали, никто и не слыхивал о правилах хорошего тона и утонченных удовольствиях Ауранна, – сущие варвары.
И Майеса вздохнула: что ж, такова доля изгнанницы. И жены чужеземца.
Увидев, как откидывается полог шатра, она склонила звенящую высокую прическу и, упершись кончиками пальцев в циновку, мурлыкнула:
– Я так беспокоилась за вас, Тарег-сама…
В здешней плохой земле ореол князя не раскидывался легендарными золотыми крыльями, но все равно сиял так ярко, переливался столь дивными оттенками рыжей осенней кипени, что сердце бедной девушки упало, замерло – и сильно-сильно забилось в восхищении.
Ах, красавец…
* * *Та же ночь
Девчонка-управительница металась вокруг аль-Мамуна, как кошка:
– Какая радость! Эмир верующих почтил нас своим приходом!
В шатре чадила огромная свеча с ароматом амбры. Абдаллах почувствовал, что еще чуть-чуть, и он потеряет сознание прямо на этих походных коврах. Воздух уходил из легких с каждым вздохом – вместо того, чтобы прибывать.
– Убери это, во имя Всевышнего, о Шаадийа, – просипел он, почти разрывая ворот кафтана. – Убери это, не надо роскоши, я хочу вздохнуть.
Кахрамана коротко, понимающе взглянула, подхватила поднос с толстенной свечой-дубиной и скользнула вон.
Едва сев, Абдаллах почувствовал ласковое прикосновение: сзади принялись разминать плечи. Оттуда дышало розой и свежестью. Массирующая усталую спину девушка приглашающе зашептала:
– Эмир верующих воистину не должен приходить без предупреждения… Госпожа не приготовилась для вас… А наш господин нуждается в отдыхе…
Аль-Мамун дернулся и повел плечами, сбрасывая чужие пальцы.
Резко встал.
Та, за спиной, вскрикнула было, но осеклась. Змеюки, как друг друга еще не пережалили и зубищами не поперекусывали. Что-то они от него скрывают. Что-то скрывают: и Шаадийа мечется, в глаза не смотрит, и рабыни змейски нашептывают.
Абдаллах шагнул к выходу из шатра и отбросил полог.
Нум он услышал раньше, чем увидел. Пьяным, заплетающимся языком она громко, старательно выговаривала:
– А сс-скажжи ему – н-неготовая я… иип!
Так, до икоты допилась моя красавица.
Обойдя костер – припорошенный пылью ковер спешно покинули с его приходом, не иначе, – Абдаллах увидел ее.
Нум, в одних шальварах и безрукавке на нижнее короткое платье, неустойчиво стояла – подбоченясь и одновременно размахивая кувшином. Из кувшина поплескивало: не первый видать, этот еще не прикончила. Распущенные, слипшиеся от пота кудряшки свисали ей на щеки, и она то и дело недовольно поддевала и отбрасывала непослушную копну, как садовник землю.
– Я… это… сс-стихи скажи… мм-мать, все перезабыла…
И Нум вскинула кувшин и лихо глотнула. Вино щедро потекло с уголков губ по подбородку и шее.
– А! – сморщившись и оторвавшись от кувшина, вскрикнула она и победно взмахнула посудиной.
Из кувшина плеснуло.
– Вот чо скажи: «ночное слово прогоняет день». А? Кк-красиво сс-сказано… шшайтан, шо ж я пьяная-то такая…
Аль-Мамун подошел к удивленно вскинувшей брови Нум, твердой рукой забрал у нее кувшин и отдал Шаадийе. Та понимающе вздохнула.
Прижав вяло отбивающуюся женщину к себе, он приблизил губы к ее уху и прочитал:
Конец свиданьям, хоть любовь бессрочна.
Без всякой пользы я открылся ей.
Я увидал ее, хмельную, ночью,
Но и в хмелю она других милей.
Легчайшее скользнуло покрывало,
И от прикосновенья плащ упал,
Уже ее одежда не скрывала —
Ветвь стана и бедра полуовал.
И я промолвил: «Дай мне обещанье!»
«Приду», – она сказала на прощанье.
А среди света молвила дневного:
«День прогоняет прочь ночное слово».[9]
На втором бейте Нум затихла и перестала отбиваться.
– Прости меня, – прошептал он ей на ухо. Она молчала.
«Простить – за что?» – молчала мать его сыновей.
За то, что обменял тебя на государственную необходимость в день Навруза.
За то, что сегодня не пришел к тебе на помощь – государственная необходимость взялась за поводья моей лошади и велела ждать. Я обменял возможность твоей гибели на благо войска и халифата.
Прости меня, Нум.
– Я убила… убила человека сегодня… – прошептала она, утыкиваясь лбом ему под ключицу. – Мечом проткнула… нечаянно… А потом еще… не помню скоко… я с толпой женщин бежала… Я… била людей палкой. До смерти. Как… крыс. Мне страшно, Абдаллах.
Он положил ладонь на вздрагивающие худые лопатки. И прошептал в ответ:
– Госпожа Зубейда сказала, что мой отец отказывался от престола. Дядя умер – а он ни в какую. Хочу, говорит, спокойно жить с женой и детьми за городом, не трогайте меня, я не желаю править.
Помолчав, аль-Мамун добавил:
– Я теперь его… понимаю.
* * *Третий день битвы, за полдень
Миран бежал со всех ног, и вопли за спиной подстегивали его, как бегового верблюда подгоняет палка погонщика. Нет-нет-нет, одно дело бедуинские всадники – тьфу, тоже мне воины, только богатым халатом покрасоваться могут, хотя тьфу, у них халата-то нет… А другое – тьфу, нет-нет-нет…
Тяжело дыша, все полезли на пологий склон холма, жесткие ветки лавра цеплялись за сапожищи, длинные, для красоты навешанные ремни перевязи лупили золотыми бляхами по ногам. Миран глянул через плечо: ну да, вся долина пестрит синими кафтанами бегущих нишапурцев, еще дальше – пыльная свалка на месте боя. Пусть джунгары хана Орхоя потеют, а мы – нет-нет-нет, тьфу!
– Не видать их? – хрипя от усилий, спросил взбирающийся следом Джемаль.
– Слава великому Джаму, нет!
И они полезли вверх, сопя и отбиваясь от мух. Нет-нет-нет, любой нишапурец знает, что такое Асавира! Бедуины – да, от них копьями с колен отобьешься, а от Бессмертных – какие копья?!.
Едва вдали показалась страшная конная лава, Миран заорал и пустился наутек. Ну и остальные тоже.
И тут над гребнем холма замаячили – копья?.. Палки! А следом на вершину выскочили женщины с длинными кольями!
– О бесстыжие! Во имя Джама! Вы бежите с поля боя!
– Шабнами! Сураё! Что вы здесь делаете в таком виде?!.
