– Его еще зовут «человек с разноцветными глазами», – вполголоса добавил пастух. – Один из самых богатых акритов с побережья Хазарского понта, из тех, кто водит караваны от Гардара до Самарканда. Он один из тех, кто заходит севернее владений кагана, и севернее владений готов, в закрытые пределы Русии, страны тысячи колоколов. Говорят, он возит с собой сто либров золота, и сто талантов серебра, чтобы покупать все, что понравится. Ходят слухи, что один его глаз принадлежит его брату-близнецу, который так и не обрел своего тела при рождении, и навсегда остался скрюченным уродцем в голове старшего брата.
– Пойдем с ними, эгемон, этот человек говорит правду, – предложил кир Исайя. – Если это караван работорговцев, они не станут разбирать, кто из нас дука, а кто – бесполезный ученый.
– Мы похороним друнгария, и справим тризну, – кир Дрэкул коротко обнял меня вытянутыми руками. – Мы унесем его с собой в пещеру и похороним.
Но я точно врос пятками в землю. Даже скорпион не кусает случайно. Прозвучало имя, названное весталкой. Имя, слишком слащавое для честной души, и достаточно трудное, чтобы захотелось его обойти. Мне очень хотелось разойтись с человеком по имени Имамеддин разными дорогами, но я помнил, ради чего подарил девственницам любимую сестру.
– Мне надо видеть этого купца с разными глазами, – заявил я.
Евнух посмотрел на меня очень внимательно, кир Дрэкул сделал вид, будто в рассеянности играет со своей тенью. Тень упорно вылезала из-под плаща и прикрывалась хозяином от солнца, но кир Дрэкул ловко изворачивался, обрекая двойника на ожоги. Впрочем, на родине наставника, в далеком Семигородье, каждый ученик чернокнижника с детства прожаривает свою тень факелами. Делается это так – мальчика или девочку нагишом ставят в центре круглой комнаты, где нет окон, а стены тщательно побелены. На стенах укрепляются факелы, ученик ждет в полной темноте, затем факелы поджигают снаружи через специальные отверстия. Под выкрики старших подмастерий, ученик или ученица начинает вращаться с закрытыми глазами, чтобы тень не спряталась под веками. Ноздри залеплены воском, рот плотно закрыт. Вращаясь, мальчик прижимает рукой свой хвост, девочка поступает иначе, я постеснялся спросить, как именно. Факелы пылают со всех сторон, тени некуда спрятаться, она мечется в струях огня. Так колдуны Семигородья поступают много раз, пока юная тень не закалится настолько, что ее можно посылать с простыми поручениями.
– Переведи ему, Исайя, мне надо видеть этого купца, – повторил я. – Где я могу остановить караван?
– Посмотри, молодой господин, мы спрятали скот в пещере, хотя Тенгри нам улыбается с небес, суховей не засыпает глаза, а материнская река не отравлена кровью. Когда мимо идут мирные купцы, мы ждем их с кумысом, жареной козлятиной и добрыми песнями. Но этим утром по реке спускается не просто купец, это настоящая армия. Сотни двугорбых коней приседают под тяжестью мехов, сотни молодых рабынь из Гардара оплакивают свою участь, сотни воинов с луками зорко сторожат сокровища Имамеддина. Над его золотым балдахином кружат ручные ястребы, они без сомнения уже видят нас, и доложили о нас хозяину. Но вы успеете уйти по сухому руслу, караван спешит попасть в Хорезм, до того, как разразятся песчаные бури. Уходите, они боятся шакалов Кали, вас не будут преследовать.
– Эгемон, какую бы хитрость ты ни задумал, их стрелы достанут нас издалека, – кир Дрэкул мягко встал у меня на пути. – Я не буду вторично произносить клятву, данную твоему отцу. Но ты сам знаешь, пехотинец не может сдержать сотню всадников.
– Поэтому вы будете ждать меня в пещере, – я прикоснулся к грубой попоне у себя на груди. Саламандра слегка шевельнулась, царапнула мне кожу коготками. Мне показалось, она тоже знала, что нам предстоит расстаться.
Я один вышел на берег реки и уселся там, где они не смогли бы меня обойти. Я доверился своему предчувствию.
Они окружили меня, но не спешили приближаться. Я сидел на пятках, в самом центре купеческого тракта, спиной к солнцу, я ждал, пока новость обо мне достигнет ушей хозяина. Земля дрожала от поступи тысяч животных, вскрикивали погонщики, звенела незнакомая музыка, высоко в горячей лазури кружили ястребы. Купеческий тракт, прибитый миллионами копыт, стал жесткий и серый, ни одна травинка не росла на нем. Я пытался набрать в ладонь земли, но не смог, зато лицо мне засыпало толстым слоем пыли.
Они послали ко мне гонца на обычной лошади. То, что невежественный пастух назвал «двугорбым конем», оказалось верблюдом, я так и догадывался. Меня с двух сторон обтекали две реки, состоящие из ленивых, лохматых, вечно жующих носильщиков. Они удивительно сильны, способны переносить втрое больше лошади, но не слишком поворотливы на горных тропах, и обладают еще рядом печальных недостатков. Бритую голову гонца туго обтягивала чалма, на щеках его белыми змейками шевелились ритуальные надрезы, а пахло от мужчины хуже, чем от его коня. Он трижды обратился ко мне, меняя голос, я пытался отвечать ему на пяти языках. Он щелкнул языком, и ускакал, прислав другого. Тем временем несколько вооруженных всадников, косоглазых, в узких войлочных шлемах, на низких толстоногих лошадках, устроились у меня за спиной. Хорезмский купец поступал разумно, в степи нанимая степняков. У меня не было сомнений, что их арканы спеленают меня прежде, чем я встану на ноги, но я не стремился убежать. Я ждал и дождался. В тучах пыли показался золоченый балдахин, два белых, очень рослых дромадера выступали величественно, задавая скорость всему каравану. Их гривы, хвосты и шерсть на животах были вывязаны десятками косичек и увешаны серебряными бубенцами, а размер бубенцов был подобран так, что походное жилище хозяина окружала тончайшая музыка. Эту мелодию песка мы и слышали возле воды, задолго до появления каравана. Колокольцы звенели на рогах быков, которые тащили крытые экипажи с наложницами, рабынями и челядью. Смуглые мальчики-евнухи несли опахала, отгоняя мух и слепней. Под одним из походных шатров покачивались музыканты, но сейчас они не играли, а дрыхли вповалку. Повозки с самым ценным товаром – русоволосыми девами из северной Гардарики, я угадал сразу. Их окружали всадники свирепого вида, черные, блестящие, как смазанные маслом горшки, с копьями длиной в пять локтей. Их лица до самых глаз укрывала ткань, их голые руки были украшены браслетами и шрамами.
Саламандра все сильнее терзала мне грудь. Казалось, ей не терпится обнять мое тело.
Третий посланец, в пыльных выцветших шароварах, черный, как дубленое днище корабля, порадовал меня сносным знанием греческого. Я сообщил ему, что имею нечто привлекательное для его хозяина, нечто такое, за что хозяин непременно отдаст все, что я попрошу. У человека в шароварах на талии дремали два длинных ятагана, левое ухо оттягивало кольцо с сапфиром, а за пазухой, между татуированных грудей, покоилась на цепи личина трехглазого идола с птичьим клювом. Посланец мне не поверил. Он намеревался уже кивнуть степнякам, чтобы те тащили глупого путника дальше на аркане, до большого привала, поскольку ради меня остановку никто делать не собирался. Тогда я заговорил с идолом на его груди, сморщенной, как черствая хлебная корка. Я узнал трехглазую птицу, ее колыбелью была страна Нуб, проклятое богами место, где империя ушедших ромеев закопала свои лучшие легионы. Благодаря киру Дрэкулу я знал, как обратиться к идолу, чтобы амулет разогрелся не хуже пыточных щипцов. Трусливый раб вскочил на ноги, упал, снова вскочил, сунул руку за пазуху, взвыл и понесся докладывать обо мне старшему погонщику. Я сидел тихо и следил, чтобы не пропустить свист аркана. Верблюды обтекали меня с двух сторон, их пенистая слюна шипела, попадая на раскаленные камни. Наконец, когда я устал ждать, вдоль рядов понеслась хриплая гортанная команда.
Двое с кудрявыми бородами спустились с повозки, чтобы меня обыскать. Давно я не видел столь правильных, столь красивых мужских лиц. На каждом сановнике была длинная белая одежда до пят, а на груди, на толстой цепи, висел золотой диск, размером с блюдо для закусок. Вероятно, эти строгие мужи поклонялись солнцу, и разделяли веру своего господина. Я не стал ждать, пока они свяжут мне руки, я прошептал саламандре заветные слова, и снова ощутил наслаждение, смешанное с болью. Не стоит забывать, хотя над моей губой вовсю пробивались усы, а ростом я почти догнал взрослых мужчин, внутри я оставался ребенком. Я самонадеянно полагал, что разбираюсь в радостях, и тем более – в страданиях, поскольку немало насмотрелся на чужую боль, и немало вытерпел сам. Но мне только предстояло глотнуть из сосуда мужского счастья, замешанного на женских слезах.
Красавцы с кудрявыми бородами отшатнулись, когда вены мои стали канатами, жилы вздулись, кости заскрипели, а на коже замелькали пятна. Они скрутили мне запястья веревкой, я со смехом разорвал путы. Позади вплотную подъехал степняк, и по команде солнцепоклонника накинул мне на шею аркан. Я подождал, пока он ухватится двумя руками, взял его лошадь под уздцы и уложил ее в горячую пыль, вместе со всадником. Дикая боль скручивала мои члены, но наслаждение стоило дороже страдания. Всадник не стерпел унижения, невзирая на окрик длиннобородого, ткнул меня в спину копьем. Наконечник копья треснул. Больше меня не пытались связать или убить.
