Все они умрут – люди, лошади, верблюды. Слой за слоем лягут в бесчувственную, равнодушную землю под равнодушным небом: удобрения для будущих поколений, смрадное густое масло для жалких светильников тех, кто придет следом.
У северных и у южных ворот Ирема – мест карматских жертвоприношений – песок блестел лужами и хлюпал красным. И шевелился со стоном, словно тех, кто напитал его кровью, закопали живыми. Солнце пройдет по небу раз за разом, зной переплавит тела мертвых, песок высохнет. Кровь, плоть, кости сгниют, их передавит земля. Все забудется, тощая женская рука в оборванном рукаве поправит фитилек светильника – чадит. Женщина, ее муж, ее ребенок тоже умрут и станут нефтью.
Светильник чадит.
Тень ястреба скользит по пыльной взвихренной земле Дехны. Трупы коней и верблюдов, свившиеся от знойной муки тела отставших. Задремал, упал с коня или верблюда, войско ушло вперед, его не видно даже в миражах. Затерявшиеся в безмерности красной равнины одиночки корчились на раскаленном камне, небо и солнце равнодушно наблюдали их гибель.
Тарег, Тарег, где ты…
Светильник чадит.
Майеса натягивает повыше толстое ватное одеяло – под ним шевелится крохотное тельце. Маленькая, лысая еще головка, заплывшие глазки новорожденного младенца. Тонкая рука в широком шелковом рукаве поправляет фитиль в лампе на высокой ножке. Красные кулачки торчат из-под одеяла, младенец чмокает во сне.
Я не знаю, как его назвать… Тарег, Тарег, где ты…
Блестят шпильки в прическе Саюри, она ставит на циновки поднос с чаем. Майеса поднимает к лицу ладони, плотные двойные рукава падают, на запястьях жалко торчат косточки.
В ущельях воют дэвы и волки, мне так страшно… В Замке Сов множество комнат, множество занавесов, я лежу рядом с твоим сыном и слушаю вой за стенами. Где ты, где ты, Тарег…
Женщина плачет, жалко вздрагивают плечи под плотным шелком. Алое платье с морозным узором, словно там, в горах, еще зима.
Возвращайся скорее, мне так страшно… Ты ведь вернешься?..
Тонкие белые пальцы судорожно комкают край платья, на ощупь добираются до зеленой яшмы медальона, другой рукой Майеса вытирает катящиеся по щекам слезы.
Ты слышишь меня, Тарег?
Яшмовый котенок висит у Майесы на шее. Парный талисман – ярко-зеленый, в прожилках, барс – лежит перед ним на ковре. Амулет поблескивает в свете лампы, кошачье волшебство на мягких лапах подкрадывается к плачущей женщине, трется о щеки, нежно щекочет усами. Саюри подает платок, и Майеса вытирает красное, опухшее от плача лицо.
Конечно, вы не слышите, мой господин… Я желаю вам удачи в начинаниях, Тарег-сама, простите недостойную слабость этой ничтожной…
Ребенок шевелится под одеялом, кулачки подергиваются, кряхтение и кхеканье сменяется голодным плачем.
Я смиренно жду вашего приезда, Тарег-сама, дабы наречь вашему сыну младенческое имя…
На самом-то деле она уже назвала ребенка. На аураннском – каким-то маленьким, дурацким, круглым, как речной камешек, именем. Подходящим для сморщенного красного личика.
Сия ничтожная не смеет более беспокоить своего господина…
Женщина всхлипывает в последний раз и склоняется над кхекающим и плачущим младенцем.
Если ты меня слышишь, возвращайся скорее, Тарег, мне так страшно…
Светильник чадит.
Горят лагерные костры, поднимаются в небо тысячи дымов. В просветах облаков плывет рогатая звезда-обманщица, дешевый фонарик, обещающий на том конце света прощение глупцам. Далеко-далеко отблескивают в темнеющем небе снежные спины гор.
В чаше долины четкими прямоугольниками собрались городские кварталы. Ястреб видит Куфу в череде ее образов: маленькая бедуинская деревня, армейский лагерь, временный город под белесым небом – глинобитные хибарки, пупырышки мечетей, тянущиеся во все стороны палаточные городки. Сквозь призрак давнишней Куфы проступают добротные каменные дома: три века назад халупы снесли и обвели кварталы толстой стеной.
Окрестные племена присягнули зятю Али, Зайяду, и в Куфу со всех земель аш-Шарийа стекаются сторонники зайядитских толков. Здесь их не притесняют и не давят налогами, не выгоняют с молитвенных собраний, не забрасывают камнями на перекрестках. Зайядиты всех мастей спорят, дерутся в масджид и на площадях, сумасшедшие пророки и шарлатаны потрясают посохами на базарах. Город бурлит, как котел, крики людей поднимаются над крышами и кувыркаются, как спугнутые голуби.
В день убийства Зайяда все верные становятся единым телом. Надевают белые одежды и разбивают себе лбы камнями. Кровь забрызгивает белые накидки, взрослые и дети истошно вопят, по лицам текут красные струйки, острые камни ритмично поднимаются в руках. Бану Худ предали Зайяда, выдали его свирепым воинам Аббаса – и с тех пор искупают свое нечестие покаянием, оплакивают мученика за веру. Куфа тогда видится птичьему зрению калейдоскопом ярких красных капель.
Ястреб летит к городу, замкнутому в ровный прямоугольник мощных укреплений. Над квадратными башнями южных ворот горят факелы. Лазоревые парные купола Пятничной масджид темнеют в уходящем свете. Под выложенными мозаикой сине-золотыми арками зажигаются светильники, мечеть светится изнутри, как огромная резная шкатулка. В блестящем мраморе площади отражаются золотые огоньки и ряды колонн. По мрамору скользят тени.
Тени струятся по прямым, древними архитекторами расчерченным улицам, удлиняются в садах, в двориках. Тени затапливают предместья, и в рыхлой земле на северной, суннитской окраине хлюпает густая красная жидкость. Незайядитское предместье Куфы безлюдно. Но не пусто. Из канавы вдоль дороги на холм выползает мальчик в грязной рубашке и тихо крадется прочь, подальше от города. Земля дороги красная, канава для второго зрения заполнена кровью по самый верх. Со стороны города мелко топочет ослик, везет кого-то горластого, качаются пустые корзины по бокам. Мальчик кидается в тень и через пустырь бежит к выбитым воротам в стене сада. Бежит, низко пригибаясь. В его глазах страх.
В саду влажно и душно. На месте пруда квадрат рыхлой земли. Она сочится темным. Мальчик возвращается в сад, к семье. Ко всем, кто лежит под этой черной, плодородной землей. Забравшись в густую крону черешни, он видел, как в яму стаскивают за ноги тела отца, матери, невольников, троих братьев и двух сестер. Даже кошку туда бросили. Всех забили камнями на пустыре у стены сада.
Ястреб видит в широко раскрытых глазах облако пыли. В облаке толкутся люди. «Предатели веры! Да погибнут неверные, не признающие истинного света!» Камни тащат со всех сторон, полными подолами выгребают из канавы. К клубящейся пыли бегут мальчишки с завернутыми рубашками, мелькают пятки – еще камней! Сколько же тут неверных! Мальчишка в полосатом халате проталкивается сквозь гомонящую толпу – ему тоже хочется поучаствовать. Это сын соседа, с соседом отец часто играл по вечерам в нарды. Две недели назад улыбчивый Хафиз заметил: «Слышь, а ты ведь не зайядит, да? Смотри, начнут вас резать, я тебя зарежу…» И посмеялся, поглаживая бороду. А потом продолжил игру. Сын соседа вываливает камни перед собой, подбирает один покрупнее и бросает – прямо в лоб матери. Та падает навзничь с окровавленным лицом, сползает по забрызганной стене с выбитой штукатуркой. Сын соседа радостно кричит, хлопает в ладоши и нагибается за следующим камнем.
Ястреб кружит над мертвым садом, слушает учащенное, сбившееся дыхание мальчишки. Тот плачет, скорчившись под пальмой. Плачет от бессилия и отчаяния. Горластый феллах, орущий песню, гонит осла мимо сада. Это тоже сосед. Он стоял четвертым в очереди под соседней пальмой. Под соседней пальмой распялили старшую сестру и по очереди ложились на нее и дергались вверх-вниз, словно долбили пестиком в ступку. Все возбужденно гомонили и толкались, спорили, кто перед кем стоял и занимал ли очередь. Потом долго кричали и ругались, стоит ли второй раз, плюнули и сволокли тело со свесившейся мокрой головой на пустырь. Били камнями долго, хотя тело давно не дергалось и не шевелилось.
Взмахнув крыльями, ястреб разворачивается и летит над городскими кварталами. Попадаются выгоревшие дома, но большая часть жилищ суннитов уцелела: во время погромов их разграбили и убили хозяев, а потом туда заселились крикливые, многочисленные семьи из нищих предместий. Толстые хозяйки в латаных платьях стирали в тазах белье, мешали в казанах похлебку. Чумазые дети шлепали по не видным смертному зрению лужам крови, кидали камешки в запятнанные красным стены. Замытые от крови ковры влажно блестели, на них сидели мужчины и курили кальян.
Маленькая суннитская мечеть стояла с замурованными входами: потемневшие от пожара арки наглухо, сверху донизу закрывала свежая кирпичная кладка. А среди садов у большой Пятничной мечети выросло новое кладбище с богатыми надгробиями. Там лежали те, кто погиб при штурме дворца наместника, – гвардейский отряд отбивался до конца. Под конец осаждающие погнали перед собой связанных суннитов, и гвардейцы прекратили стрелять из луков. И гвардейцев, и суннитов вскоре растерзала ворвавшаяся во дворец толпа. На Кладбище Шахидов – так его звали горожане – лежали на каменных надгробиях цветы. Зайядиты чтили своих мучеников.
