Тарег заложил руки за спину и опять повернулся к арке михраба.
Из тени вышел Имруулькайс, проследил его взгляд и заметил:
– Ты решил выучить Фатиху?
Тарег молчал.
Кот некоторое время созерцал заваленную трупами масджид. Наконец проговорил:
– Не боишься Абу аль-Хайра?
Нерегиль покосился на джинна.
– Давеча ты сказал, что люди ни в чем не виноваты. Что-то сомневаюсь я, Полдореа, что начальник тайной стражи будет в восторге от твоего толкования понятия невиновности.
– Это такой сарказм, Имру?
– Это такой совет, кокосина.
Некоторое время они молчали. Под арками гуляло смутное эхо – то ли стонов, то ли треска факелов.
– Давай я его прибью, а?
– Он ни в чем не виноват, – с бесконечной усталостью в голосе пробормотал нерегиль.
– А они? – кивнул черный кот на пестрый ковер из трупов. – Они – виноваты?
– И они не виноваты, – так же устало ответил Тарег.
И посмотрел в зеленые кошачьи глаза:
– Ты же все понимаешь, Имру. Не поступи я так с Куфой, погромы и мятежи продолжились бы по всей стране. И жертв в конечном счете было бы гораздо больше.
– Люди время от времени нуждаются в подобном уроке… – согласно покивал кот.
– И по-другому не понимают, – горько сказал нерегиль.
– Выходит, ты тоже не виноват, – заметил джинн.
Тарег молчал.
– А кто тогда виноват? – буркнул кот.
Нерегиль молча поднял глаза к арке, на которой золотой вязью выгравированы были Девяносто Девять имен.
– Молчи, Полдореа. Ничего не говори, – прошипел Имруулькайс.
Нерегиль пожал плечами. И, то и дело переступая через лежавшие на плитах пола тела, пошел искать свою лошадь. Кот обернулся к михрабу. Посмотрел. Вздохнул. И поплелся следом.
* * *Лагерь парсидских войск под Ахвазом
Командующий медленно перебирал четки. Полированная бюрюза взблескивала в свете плавающего в ароматном масле светильника. Золотые прорезные шарики, с которыми чередовались ослепительно голубые зерна четок, позвякивали крошечными колокольчиками – по последней нишапурской моде. Такие же пуговицы украшали распахнутый по теплой погоде кафтан Тахира.
На кожаных скатертях отливали золотистым горы сластей: текущая медом пахлава, крученые масляные трубочки чак-чака. Сидевшие за едой парсы пожимали плечами и недоуменно, с легким презрением переглядывались.
Человек, на которого обращены были недовольные взгляды, хранил полное спокойствие.
Вазир барида опрокинул в себя стакан вина и вытер губы рукавом левой руки. Парсы снова переглянулись. В Хорасане человека, не знающего приличий, не ведающего, для чего воспитанному человеку положен платок в рукаве, приступившего к распитию вина до того, как убрали скатерти с едой, – так вот, такого человека второй раз в собрание бы не позвали. Но Абу аль-Хайр отмахнулся от лимонной воды и потребовал чего покрепче – сразу, как вошел в шатер и сел на подушку перед Тахиром ибн аль-Хусайном. Впрочем, вазир и без того являл собой жалкое зрелище: стоптанные сапоги, пропитанный потом стеганый халат и серая от дорожной пыли бедняцкая чалма – ему так и хотелось бросить пару медяков на пропитание.
– Ты знаешь, что случилось с Куфой, о ибн аль-Хусайн? – спокойно спросил Абу аль-Хайр и протянул руку со стаканом гулямчонку: наливай, мол, опять.
Поджав пухлые губки и покосившись на сидящих, мальчик в щегольской шапочке плеснул вина.
Четки замерли в руке Тахира. Парс поднял тяжелый взгляд. В скачущем свете было хорошо заметно, как набрякли подглазья и углубились морщины: похоже, ибн аль-Хусайн в последнее время много пил и мало спал.
Они в вазиром некоторое время смотрели друг на друга. Абу аль-Хайр – поверх края стакана, который выхлебал, как и предыдущий, в несколько жадных глотков.
Тахир с резким стуком ссыпал четки в ладонь и тихо приказал:
– Оставьте нас.
Люди принялись переглядываться.
– Оставьте нас! – рявкнул парс, и все быстро зашебуршались на подушках.
Мальчик в шапочке с павлиньим пером выплыл из шатра последним – все так же обиженно поджимая густо напомаженные губы.
Когда за пологами стихли шарканье и перешептывания, Тахир выдавил:
– Я догадываюсь.
– Ты не догадываешься, – жестко бросил Абу аль-Хайр.
– Моя бабка – из Нисы, – усмехнулся парс.
И резко налил себе из кувшинчика. Вино ударилось о дно пиалы, плеснуло и залило ковер. Красная лужица закачалась в белой фарфоровой чашке. Тахир тем же жестом обтер подбородок – длинных усов и окладистой бороды он почему-то не носил – поднял локоть и лихо заглотил содержимое пиалы. Сморщился, снова обтерся рукавом. И мрачно продолжил:
– «Не мучить, не калечить, не щадить». Я правильно догадался?
– Из Нисы?.. – непонимающе нахмурился вазир.
– Из старой Нисы, – усмехнулся Тахир, подцепил из плошки и бросил в рот пригоршню сушеного гороха.
Прожевав, пояснил:
– Бабка пережила осаду и штурм города. Одна из семьи. Выползла из города по водяным трубам. В поля. Там ее поймали работорговцы. Дед рассказывал, что купил ее маленькой девочкой. Она долго не разговаривала, все думали, немая. Но потом разговорилась, конечно. А про Нису рассказала только пару лет назад. Долго не решалась пуститься в воспоминания, почти шестьдесят годков…
– Понятно, – пробормотал Абу аль-Хайр. – Тогда ты все знаешь.
– Угу, – кивнул Тахир и закинул в рот еще горошин.
– В городе остались в живых только четыре семьи моих агентов, – потер лоб вазир барида. – Они показали пайцзу. Нет, вру. Не только они. Нерегиль почему-то приказал пощадить и отослать в Медину нескольких юношей приятной наружности. В какой-то дом в квартале аль-Барзахи. Приказал людям, которые должны были доставить подарок, выгнать из дома какого-то Лайса и передать троих невольников госпоже. Сказал: мол, пусть сама выбирает. Джунгары пригнали, конечно, не троих, а больше. А потом все веселились, отбирая из целой толпы троих… счастливцев, наверное… Даже не знаю, как их назвать.
В кувшинчике кончилось вино.
Абу аль-Хайр повертел стеклянный пузатый стаканчик – обычно из него пили чай – и сказал:
– Нерегиль велел передать, чтобы ты ждал его под Масабаданом.
Тахир глубоко вздохнул и протер кулаками запавшие, в красных прожилках глаза:
– Это правда, что двое сумеречных тварей, которых я приказал обезглавить, живы и рвут правоверных?
– Увы, но Всевышний попустил и это, о ибн аль-Хусайн.
– Всевышний много чего попустил в последнее время… – пробормотал парс, оглядываясь в поисках нового кувшина с вином.
– Не буду скрывать, – мрачно заметил вазир. – Меамори и Иэмаса бросали кости на то, кому достанется твое сердце, а кому печень.
– Мразь, – пробормотал Тахир, выуживая из-за подушек еще один запечатанный глиняный кувшин. – Все крови нашей не напьются, сволочи…
Абу аль-Хайр осуждающе покачал головой:
– Ты поддался гневу, о ибн аль-Хусайн. Их жизни были тебе не дозволены, зачем ты покусился на них?
Тахир хмыкнул, смерил вазира взглядом воспаленных, кровью налитых глаз – и вдруг рассмеялся:
– Да ты вовсе ничего не знаешь!
Абу аль-Хайр нахмурился и завозился на ковре. Парс отсмеялся и неожиданно мрачно проговорил:
– В ту… ночь… сумеречники как с цепи сорвались. Выли, голосили, заводили такие рулады, что кошки бы обзавидовались. И бросались на людей. Началось с того, что разорвали горло одному из наших. За что, никто так и не понял. Сумеречники верещали, что якобы кого-то мы бросили умирать на площади. Началась драка. Серьезная такая, со смертоубийствами. Им, похоже, все равно, кого рвать было, лишь бы кровь человеческая текла. Гулямчонка убили. Мальчишке десяти лет еще не было. А они – сердце выдрали. Слышь, Абу аль-Хайр, – тут Тахир наклонился через скатерть и блюда с пахлавой прямо к лицу вазира. – Ребенка убили. От груди одни ошметки остались. Кровавые…
Вазир сглотнул и отвел взгляд.
– Я сказал: наказание наложу по ихним сумеречным правилам. Казнят командиров, – жестко подвел итог Тахир, откидываясь на подушки. И добавил: – Или всех сумеречников пущу под нож. Они, кстати, не возражали. Оба – и Меамори, и Иэмаса – сдались без звука.
После этих слов оба долго молчали.
Потом Тахир шумно вздохнул, со скрежетом обнажил кинжал и, морщась и ругаясь сквозь зубы, принялся вскрывать сургучную пробку кувшина.
Булькнув в подставленный стаканчик и себе в пиалу, парс еще раз вздохнул – и снова опрокинул в себя густую малиновую влагу.
Вазир пригубил небольшим глотком.
– Я не могу идти к Масабадану, – вдруг сказал Тахир.
– Что? – опешил Абу аль-Хайр. – Да он тебя…
Парс безнадежно отмахнулся:
– Знаю. На требуху пустит.
– Но…
– Я все равно не жилец, – красные воспаленные глаза снова уставились Абу-аль-Хайру в переносицу.
Вино Тахира не брало: видимо, парс пил давно и не прекращая.
