Иван что-то еще пытался говорить, но, поняв, что его не слушают, замолк. Покрутил на столе блюдце с чашкой. Поправил складочку на скатерти. Прислушался к разговору, из вежливости попытался принять в нем участие, но вскоре потерял интерес к колебаниям курса валюты, стоимости кругосветного путешествия на «Royal Princess», новому платью жены японского посланника, в котором та была на последнем приеме, и прочим великосветским штучкам.
И тут раздался спасительный звонок. Аспирант торпедой сорвался с места и под удивленными взглядами родственников понесся в прихожую. Он был готов расцеловать пришедшего, спасшего его от абсолютно не интересных разговоров. Распахнул дверь и замер: перед ним стоял совершенный ангел, давил кнопочку звонка и не видел, что дверь открыли, потому что читал. «Опыты» Монтеня, как разглядел сверху на странице Иван. И сердце его начало медленно таять, как ледники горы Джомолунгмы.
Из комнаты, встревоженный беспокойными трелями звонка, тихонько выглянул Пафнутий Сильвестрович. И понял: Иван попался. Пара визитов вежливости с этой стороны – мы же цивилизованные люди, пара визитов с той – там тоже поди люди культурные, и можно свататься.
– Надевай кольцо! – сжимая икону в руках, прошептал Пафнутий Сильвестрович.
Но Иван не слышал. Неожиданно ему стали совершенно безразличны даже проблемы саранчи в южных регионах России. Он тонул в синих бездонных глазах Василины и не было ему никакого дела до волнений отца.
Начали бить часы. Лукьян и Киприан с удивлением смотрели, как Царя сначала начинает тихо колотить, потом Пафнутий Сильвестрович затопал ногами. С каждым ударом ходиков лицо его наливалось малиновым все сильнее и сильнее.
– Кольцо надевай! – На четвертом ударе он выхватил у сына фамильную драгоценность, схватил перепуганную Василину за руку и сам стал натягивать колечко на тонкий безымянный пальчик руки. Иван хотел было вскочить, возмутиться, мол, не по закону это, чтоб кто-то вместо жениха обручальное кольцо невесте надевал!
– Бом-м-м! – натужно стукнули часы в последний раз.
Ахнула Василина, вскинулась, да и рухнула замертво на землю. Истошно завопили, прикрывая разинутые рты ладошками, Пелагея и Агриппина.
На дорогом персидском ковре, булькая горлом, сидели три огромные серо-зеленые жабы. А на головах у них красовались маленькие золотые коронки – знак принадлежности к царёву роду.
– И-эх! – горько вздохнул Пафнутий Сильвестрович. – Сынки! Как же так? Говорил ведь: прервется род на корню… А вы – лажа, лажа…
Алексей Корепанов
РАЗБИТЬ ЗЕРКАЛА!
Настроение было ни к черту. Вообще не было никакого настроения, а была какая-то болотная жижа вперемешку с жабьей рвотой, собачьим дерьмом и бомжачьими соплями, и торчали из этого зловония колючки унижения и бессильной злобы, и от этих колючек гнила и расползалась клочьями душа.
Он, споткнувшись о порог, ввалился в прихожую и, выматерившись, бросил на пыльную тумбу трюмо ключи от квартиры. Следом туда же, сбивая будильник и флакон одеколона «Спортклуб», полетел пакет с батоном и пачкой пельменей – традиционным ужином холостяка.
Болотная жижа колыхалась и смердела, ослизлые лохмотья души превращались в ядовитую плесень, отравляющую и убивающую саму себя.
Жизнь была гнусна и беспросветна. Эта самоуверенная скотина, этот скороспелый бизнесмен, в нужный момент удачно вылизавший зад новой власти и круто полезший в гору, ни в грош его не ставил… вернее, ставить-то, может быть, и ставил, но держал за дурака и платил копейки, а львиную долю опускал в свой безразмерный карман. Эта сволочь пахала на нем, имела его во все дырки, рассуждая при этом о приоритете корпоративных интересов… Нахватался словечек, с-сука, тварюга зажравшаяся!
А эта боссова подстилка, секретутка круглозадая… Какое она имеет право так с ним разговаривать, с таким пренебрежением! Чувствует ситуацию, гадина, знает, что он на дыбы не встанет, не покажет себя, не пошлет по известному адресу, где она и так все равно что прописана – не тот характер у него, к сожалению. Точнее, вообще характера никакого нет…
А эти ублюдки у подъезда, подростки-переростки… Вечно стоят, гогочут, все вокруг в плевках и шелухе от семечек. А сделаешь замечание – нарвешься, они ведь, уроды, никого не боятся… Да и не сделает он никогда замечания; единственное, на что способен – прошмыгнутъ мимо, в подъезд, втянув голову в плечи. Ну нет у него характера – и что тут поделать?..
Он раздраженно зашвырнул под трюмо туфли, выпрямился, смерил злобным взглядом свое взъерошенное отражение в зеркале. «Ни хрена не можешь, размазня», – сказал горько, пригладил волосы и, вновь наклонившись, протянул руку к вывалившемуся из пакета батону. Его вдруг качнуло прямо на зеркало, словно где-то там, внутри, заработал мощный пылесос, и голова его врезалась в твердое стекло… Нет, не врезалась… Он упал в зеркало, как падают в дверной проем – если стоять, прислонившись к двери, навалившись на дверь, а ее резко открывают внутрь, – он упал, инстинктивно зажмурившись и не успев даже выставить перед собой руки. Что-то коротко звякнуло, словно колокольчик, мгновенно накрытый подушкой, – а потом ворвались в уши совсем другие громкие звуки, шквал, водопад, сумятица звуков…
Он юлой вертелся на храпящем коне в самой гуще, в водовороте битвы, и вовсю орудовал мечом, и со всех сторон раздавался лязг стали о сталь, и воинственные крики, и стоны умирающих, и конский топот, и глухие удары столкнувшихся друг с другом щитов… Кровавое солнце бычьим безумным глазом пялилось от горизонта на толчею раздающих удары направо и налево конников, доспехи бойцов были залиты кровью, и кони оскальзывались в липких кровавых лужах, приседая на задние ноги, и топтали копытами тех, кто не удержался в седле – хрустели, трещали, как доски, кости упавших, и вдали, над лесом, выжидающе кружили черные птицы…
Оскаленные, перекошенные лица, бороды слиплись от слюны и крови… Едкий запах конского пота, тошнотворный, приторный запах крови, запах смерти…
Он разил наседающих на него со всех сторон латников, уверенно сжимая меч левой рукой, с коротким хаканьем раз за разом погружая клинок в чужую плоть, успевая прикрываться щитом и увертываться от вражеских мечей. Он чувствовал себя в этой кровавой мешанине как рыба в воде, ему нравилось наносить и отражать удары, нравилась эта вакханалия, это буйство, эти липкие потоки, он чувствовал соленый вкус на своих губах, и тело его было сильным и легким, и крепкими были его окровавленные руки, и меч его рубил, рубил, рубил податливые тела врагов. Он упивался безумством, разгулом битвы, он был рожден для нее, и свободно мчался на ее кровавых волнах, ужасный, беспощадный и непобедимый… – и вдруг сильный толчок в спину выбил его из седла.
