– Так может, матушка, для него, кобеля, что девка, что курица – одна масть, – отозвалась с крыльца Глафира Ибрагимовна.
– И не говори, Глафирушка! Где только сыскать грамотея, чтобы петухам всю эту дурь растолковать? Придется Юаньку в Москву за толмачами посылать. И смех и грех. Но вы главного еще не слышали! – С этими словами она извлекла из-за пояса сложенный гармошкой лист бумаги, развернула и, стоя на автомобиле, как заправский глашатай, начала читать: – «А кто станет противиться этому повелению, приказываю: хозяина петуха, невзираючи на половую принадлежность, вероисповедание и возраст, сечь батогами, исчисляючи количественность наказания в простой прогрессии за каждое незаконнорожденное яйцо...» Да погодьте вы ржать! – еле сдерживая себя, прицыкнула Полина Захаровна на девок и продолжила: – ...Петуха-ослушника, – барыня набрала полную грудь воздуха, – после публичного избиения ивовым прутом малого калибру, подвергнуть принудительной кастрации, кою надлежит производить под наблюдением соответсвующего медицинского работника по животно-птичьей части!
Дворня, лишившись дара речи, какое-то время молчала, только слышно было, как кудахчет за домом курица, оповещая окружающих о снесенном яйце, потом разразилась хохотом. Вместе со всеми задорно, до слез, смеялась и Маша. Полина Захаровна стояла монументально, как статуя, со злосчастной бумагой в руке. Она не смеялась, только озорные искры, словно короткие синие молнии, сыпались из глаз, да ходуном ходили желваки на скулах. Победно осматривая свою рать, она задержалась на смеющейся племяннице.
– И как тебе, Маша? Привыкай, дочка, это Родина, здесь не живут, здесь выживают и все равно поют песни, влюбляются, рожают детишек и от пуза ржут над собой и начальством. Господи, сколько же нам еще мучиться? Хоть детей пощади, они уже в заграницах учены, поразбегутся все, и так уже одни дурачки да алкаши пооставались!.. Что, Глафира, обед-то готов?
– Готов, барыня! Остыл уже, чай!
Обедалось весело. Здесь за столом и выяснилось, что грозная реляция была вызвана опасениями Генерал-Наместника «...усилившейся в последнее время тенденцией роста куро-петушиного поголовья в окуеме, что может неизбежно привести к нанесению невосполнимого урону дружеской нам Афроюсии. И урон сей может приключиться в области производства основного вида их экспорта – куриных ножек имени отца, и сына, и внука Буша. А сия недальновидность чревата новой волной гонки вооружений и возможностью военного конфликта, крайне нежелательного для нашей идущей на подъем державы».
Все дружно смеялись и порешили вечером собраться в птичнике, дабы от имени петухов и примкнувших к ним из солидарности иных особей мужского пола написать протест на бесчинства генерала Воробейчикова в Международный комитет по правам и свободам всех видов земной жизни.
Еще не встали из-за стола, как пошел емкий такой дождик. Проворные тучки, сновавшие по насупившемуся небу, сбирались в серые туманности, набрякали небесной влагой и доились теплыми струйками, сквозь которые откуда-то сбоку светило солнце. Сразу три радуги выгнули над миром свои разноцветные древние подковы, о чем-то возвещая заблудившимся в самих себе людям.
После обеда все разбрелись по своим заугольям и, притулившись кто куда, сладко и безмятежно предались тихой послеобеденной дреме, – так своевременно возвратившейся нашей древней традиции. Оказалось, что днем подремать полезно не только детям, но и их затюканным поденщиной родителям. Во все времена и во всем мире народ посреди дня расслаблялся кто как мог, и только мы, наскоро заправившись половиной батона с кефиром или осклизлой котлетой с мутью жидкого супчика, торопливо обтерев липкие от моргусалина губы и ухватив ими воняющую горелой тряпкой «примину», летели вприпрыжку на свое рабочее место, чтобы в полусонном состоянии гнать послеобеденный брак. Хорошо было в НИИ, там все равно урывали украдкой за кульманом, размазывая по ватману сладкие слюни. У всей Европы сиеста, а у нас брак, травматизм и недород по части демографии. Но и это, слава богу, в прошлом. А иные талдычат о пагубности крепостного права! Балаболы, гнилые либералишки! Какие пагубности? Сплошь положительные моменты на пути воскрешения величия нации.
Маша задремала, едва коснулась головой подушки, даже не сняв с себя модного платья, в котором вышла к обеду, чем весьма порадовала тетку. И приснился ей сон. Будто она сидит посреди залитой лунным светом поляны, почти голая, в прозрачной накидке, и медленно расчесывает волосы большим серебряным гребнем. Где-то далеко тихо и красиво воет собака, свистят невидимые ночные птахи, сноровисто и гибко, словно танцуя, снует Даша и другие дворовые девушки. Все покойно и блаженно. Вдруг Маша видит мужчину. Сначала ей показалось, что это Юнька, зовущий ее на сеновал. Она поднимается и, пряча глаза от Даши, идет на этот беззвучный, лишающий воли зов. Но почти приблизившись к ведущей в небеса лестнице, взявшись руками за прохладные, отполированные временем и миллионами предшественниц перекладины, в ужасе видит, что там, наверху, ее манит руками не Юнька, а совсем незнакомый человек в заграничном платье и с загадочной улыбкой на устах. От неожиданности она вскрикнула и проснулась. У двери с охапкой вещей, собранных для стирки, замерла испуганная Даша.
– Господи! – роняя поклажу, бросилась она к растерянно озирающейся Машеньке. – Что же это вы себе такое наснили? А закричали-то как! Аж кровь заледенела, вон руки холодные сделались!
– Да глупости какие-то...
– Вы хоть намекните, кто вас так перепугал-то? Я попробую вам сон растолковать. Иной раз и Глафира Ибрагимовна меня к себе призывает. Но у нее сны дюже неинтересные, про муку да варенье с соленьем...
– Хорошо, только, гляди, никому. – И она рассказала все: и про поляну, и про наготу, и про собачий вой, и про лестницу, и про симпатичного неизвестного, опустила только про Юньку, по зову которого, собственно, и собралась на сеновал...
– Ой, барыня, любовь вас ждет пресильная! – всплеснула руками Даша. – Как я рада! Вот только есть в вашем сне неясности...
– Какие?
– Да я и сама не поняла. Можно с кумой мельника, Анютихой, посоветоваться? Я вроде как про себя расскажу. Она в окуеме лучшая толковница и гадалица. – Девушка помолчала, а потом вдруг нараспев промолвила: – А может, и не надо до всего дознаваться, придет время – само откроется.
– Нет уж, ты мне все разузнай. Сама не своя буду, пока до всего не дознаюсь. Сердце и сейчас так и прыгает.
– Да вы никак нецелованная? Ой, простите, что-то я в дурь поперла...
– Ну да, так и есть, я, конечно, целовалась, но дальше поцелуев и взаимной дрожи не заходило. Правда, один раз... – Маша замялась, – но это не в счет и к мужчинам не имеет отношения.
