Девушка потянулась, вдохнула полной грудью, задержала дыхание, длинно выдохнула и только потом открыла глаза и села на кровати, поматывая из стороны в сторону отяжелевшей головой. Окно так и осталось открытым, только тонкая сетка от комаров выгибалась словно парус, и казалось, не воздух колеблет тонкую ткань, а тугие потоки солнечного света. В памяти всплыл ночной разговор, и Машеньке взгрустнулось. Непривычно, что она уж не ребенок, через четыре дня ей восемнадцать, впереди пугающая неизвестностью взрослая жизнь, замужество, дети. Она встала, подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела и, оставшись вполне довольной своими формами и покатостями, отправилась умываться.
В столовой было тихо и прохладно. Дворовая девушка Даша, с которой у Машеньки была старая дружба и еще детские общие секреты, быстро собрала нехитрый завтрак.
– Вы, барышня, не наедайтесь, через полтора часа обед. Хозяйка велела вас разбудить к столу, а вы вон сами раньше встали.
– Дашка, я тебя поколочу! Что это еще за «барышня»?! Мы все русские люди, и все перед нашим Богом равны!
– Перед Богом, может, мы и равны, Мария Захаровна, а перед вами и тетушкой вашей мне равняться несподручно будет. Вы – баре, а я – крепостная девушка.
– Мы ж с тобой подружки, вспомни, сколько всего нас связывает! Или ты нарочно так говоришь, чтобы меня позлить?
– Да полноть, что это я вас спросонья злить-то буду? Просто детство детством, а жизнь жизнью. Мне вон Полина Захаровна с утра велели поступать в полное ваше распоряжение и быть неотлучно с вами, так что с сегодняшнего дня я – ваша личная служанка.
Девушка заплакала.
Маша отбросила салфетку и, выскочив из-за стола, обняла ее:
– Перестань сейчас же! Дашенька, это я вчера попросила тетушку позволить мне почаще с тобой бывать, учиться у тебя рукоделию, стряпне, ну и всему такому, ты же знаешь – я полная неумеха. Прости, если обидела. Ей-богу не хотела...
– Вы ничего такого не подумайте! – продолжая шмыгать носом, сквозь слезы отвечала Даша. – Мне это радостно, да и интересно с вами, вы вон ученая, не то что я – пятилетку бесплатную окончила и все, а далее у родителей только на брата достатка хватило. Вы же знаете, он полную школу окончил и сейчас в губернском городе в академии учится. Не с того я плачу, что велено при вас состоять, а с того, что вы погостите и подадитесь обратно в заграницы, и мне тогда с вами ехать придется. А мне нельзя... – девушка опять заплакала.
– Да не собираюсь я уезжать! Год точно побуду, поживу по-нашему, по-русски, работам сельским поучусь, присмотрюсь, как хозяйство вести, – продолжая поглаживать вздрагивающие плечи, ласково говорила Маша. – Да и чего ты, глупая, заграницы испугалась, там ведь тоже интересно...
– Мария Захаровна, вы такая добрая, я с вами хоть куда, только не могу сейчас уехать из дома, сердце не выдержит! – Украдкой глянув на дверь, ведущую в кухню, она страстно зашептала: – Я в Юньку влюбилась. Мы, почитай, уже полгода женихаемся...
– Как женихаетесь и кто этот Юнька? – тоже перейдя на шепот, с нескрываемым интересом перебила ее Маша.
– Да по-разному, – хихикнула сквозь слезы девушка. – Я совсем голову потеряла, а по-другому не могу: как представлю, что он с кем-то другим на сеновал полезет, аж искры из меня летят. Не обижайтесь на меня, нельзя мне сейчас уезжать.
– Да кто такой этот Юнька? Откройся, не томи!
– Да знаете вы его, Юань это, сын Агафия, конюха барского!
– О господи! Он же конопатый! Не ты ли пуще всех его дразнила?
– Дурочкой малолетней была... Вы не подумайте чего, – как бы спохватившись, с гордостью прибавила Даша, утирая зареванное личико, – у нас все серьезно. Он тоже меня любит, и поженимся мы, Бог даст.
– Ну вот и хорошо, – мечтательно протянула Маша. – Любит! Прекрасно! Петь, кричать надо от радости, а ты в слезы... И сеновал тут при чем?
– У нас, у простых людей о любви лучше молчать и даже вообще о ней не поминать. А сеновал что будка для кобеля. Походит он кругами – да и приволочет кого, или какая сука сама затянет.
– Что это вы там воркуете? – перебила их на самом трепетном месте теткина домоуправительница Глафира Ибрагимовна. – Дашка, ты что вытворяешь? Скоро обед, а стол не прибран! Ты, Марья, извини, опосля поговорите, народу работать надо.
– А где тетя?
– Как где? В поле. Спозаранку укатила. Скоро приедет. Ты бы, баринька, пошла к обеду прибралась-приоделась, а то, чай, третий час уже.
Полина Захаровна въехала во двор на видавшем виды американском армейском джипе, их в начале крепостного права поставляли по новому ленд-лизу из Афроюсии. За эти стареющие на армейских складах машинки афроюсам пришлось отписать, почитай, половину Чукотки. Когда сделка века состоялась, выяснилось, что другую чукотскую половину тем же юсикам уже лет сорок как заложила семья Ромовичей, чей дед когда-то там губернаторствовал и за бесценок приватизировал эти бросовые земли. Юсики тут же разбили еще три штата, за полтора месяца отыскали в Чукотских недрах уйму золота, нефти и других полезных, а главное, пользовательных ископаемых и огородили свою местность высоченной Прозрачной стеной. Наши туда, к стенке этой, на выходные ездят на оленях, поглазеть на невзаправдошнюю жизнь.
Отряхиваясь от пыли, Полина Захаровна костерила кого-то на чем свет стоит. Только внимательно прислушавшись, можно было понять, что все эти виртуозные завихрения недостаточно нормативной лексики относятся к Генерал-Наместнику Воробейчикову.
– Ну, остолоп египетского разлива! Ну, вражина! И где их Царь только отыскивает, в каком дерьмоотстойнике?! Ведь захочешь пугало огородное найти, так черта с два! А эти как лепехи после коров, куда ни встань – сплошная дрянь! И чего эта генеральская рожа учудила! Нет, вы только послушайте, люди добрые! – При этом барыня почему-то воздела руки свои к небу, будто только там и остались еще порядочные сограждане, а рядом, на земле – сплошь воробейчиковские выкормыши. – Этот остолоп издал намедни указ, запрещающий местным курам нести более трех яиц в неделю. Ну не дурелом?! И главное, ответственность за соблюдение возложил на владельцев петухов, птичник в лампасах!
– Так может, матушка, для него, кобеля, что девка, что курица – одна масть, – отозвалась с крыльца Глафира Ибрагимовна.
– И не говори, Глафирушка! Где только сыскать грамотея, чтобы петухам всю эту дурь растолковать? Придется Юаньку в Москву за толмачами посылать. И смех и грех. Но вы главного еще не слышали! – С этими словами она извлекла из-за пояса сложенный гармошкой лист бумаги, развернула и, стоя на автомобиле, как заправский глашатай, начала читать: – «А кто станет противиться этому повелению, приказываю: хозяина петуха, невзираючи на половую принадлежность, вероисповедание и возраст, сечь батогами, исчисляючи количественность наказания в простой прогрессии за каждое незаконнорожденное яйцо...» Да погодьте вы ржать! – еле сдерживая себя, прицыкнула Полина Захаровна на девок и продолжила: – ...Петуха-ослушника, – барыня набрала полную грудь воздуха, – после публичного избиения ивовым прутом малого калибру, подвергнуть принудительной кастрации, кою надлежит производить под наблюдением соответсвующего медицинского работника по животно-птичьей части!
