— Эх, вы! — продолжала она. — Целую диссертацию небось написали! Я еще понимаю, если бы принц такую глупость писать взялся. Ему простительно, он из французов и ничего про эту землю не знает! Но вы-то, как и я, здесь выросли, среди этих гор!
Он смотрел на нее с восторженной улыбкой, но все же не мог удержаться от усмешки.
— А как же названия? Они немецкие, а когда сюда пришли первые люди, кем бы они ни были, это было задолго до того, как тут появились алеманы.
— Ну и что? Подумаешь, названия! Сначала одни пришли, потом вторые, потом третьи. Пришли — назвали на своем языке то, что застали. А долина-то вот она! Река — вот она! Они-то никуда не делись. Нитгард же немец был, и писал для немцев, хоть и на латыни. Потому и не стал объяснять, что эти слова значат. А то бы было еще и латинское название!
Ему безумно захотелось ее прижать к себе и расцеловать. Вместо этого он отвернулся и произнес в темноту: "Regina Alvei inferiori"
— Что вы сказали?
— Так будет "королева Нидерау" на латыни. А вы ведь, действительно, принцесса Нидерау, раз всю жизнь прожили в этом лесу…
— Ну да! Как жена Унды была королевой, так и я принцесса. Я тоже корзинки плести умею, — и она звонко рассмеялась.
Он взял ее за руку, и пожал сквозь кружевную перчатку ее пальцы, которые и шить, и полоть, и копать, и вот еще — плести корзинки умели…Стоя под вечными звездами на вершине старинной башни он поймал себя на мысли, что за короткий вечер научился у этой девушки совершенно иному взгляду на крошечную страну, которой ему предстояло править.
— Знаете, я хотел задать вам один личный вопрос.
Она перестала смеяться, но достичь серьезности в выражении лица у нее не получилось. Поэтому и спрашивать ему пришлось, смеясь самому, как бы между почим.
— Скажите, ваше сердце еще свободно? Вы ведь никому еще себя не обещали?
Рассмеявшись, она помотала головой.
— Тогда… тогда я хотел бы сделать вам одно предложение.
— Ну что ж! Делайте!
И тут на башне, нарушив фонарем уют сумерек, появился Шёнберг… Весь в позументах, с седыми бакенбардами, суровый сверх меры — ибо он только что преодолел полторы сотни ступеней — и совершенно глухой к покашливаниям и подмигиваниям.
— Ваше высочество, — начал он. — Ваша королева-мать…
— Спасибо, Шёнберг, я понял. Передайте матушке, что я скоро спущусь.
С поклоном старый слуга удалился, но было уже поздно. Все слова были сказаны. В широко открытых глазах гостьи, когда он в них заглянул, не осталось и тени улыбки.
— Выходите за меня замуж, — с отчаянием, как ему самому показалось, произнес он.
Она опустила глаза. Неловко высвободила из его ладони свою руку. Посмотрела куда-то в сторону.
— Я не могу.
Что за черт! Это он не может! Но ей-то что мешает?
— Почему?! Вы же сами только что сказали, что вас ничто не связывает!
Она подняла на него глаза и опять, как много лет назад, посмотрела на него тем самым взглядом, каким приличные девочки смотрят на расшалившихся мальчиков.
— Связывает. Я просто не поняла, к чему вы клоните. И вы меня неправильно поняли.
Сделав паузу, она снова подняла на него свои серьезные глаза:
— Но я все равно скажу вам, что это был самый чудесный вечер в моей жизни. А теперь мне надо идти.
— Почему сейчас? Боитесь, что закроются невидимые ворота и вы больше не попадете в свое Нидерау?
— Если хотите, считайте, что так и есть. Я знаю, что это невежливо, но вы должны простить меня… Может быть, в отличие от вас я просто помню об обязательствах перед своими подданными, — игриво подняв бровь, сказала она и, быстро сделав книксен, бегом бросилась к спуску.
Почему он не остановил ее? Ну, да, правильно, потому что появился Ганс. Убегая, девушка чуть не столкнула вниз по лестнице этого недотепу. Он, разумеется, не понял, что произошло, и вместо того, чтобы пропустить принца к спуску, начал извиняться и объяснять, что ему непременно нужно получить ответ на записку, с которой его послала матушка. Черт побери, верх последовательности! Сначала отправить Шёнберга, а затем через минуту написать записку с тем же содержанием и послать с нею Ганса! Пока его руки разворачивали бумажный листок в свете фонаря, дрожащего в руках паренька, ему пришло в голову, что волшебное платье могло иметь короткий срок жизни — каменная площадка была вся усеяна белыми лепестками. И как бы ему ни хотелось посмотреть на то, что до этого скрывалось под ними, девушка, вероятно, не желала показываться в таком виде на людях.
Утешив себя этим соображением и договорившись с самим собою, что причина ее спешного ухода крылась отнюдь не в его неудачно заданном вопросе, он тут же придумал, как ему быть дальше.
— Ганс, передайте, пожалуйста, моей матушке, что выбор сделан. Гости же, если они пришли только ради этого, могут расходиться. Мне надо срочно уладить кое-какие дела. Если будут какие-то вопросы, скажите, что мне нездоровится. А потом ступайте ко мне в кабинет, у меня будет для вас задание.
Отправив Ганса с фонарем вниз, он еще раз со вздохом окинул просторы новообретенной волшебной страны и стал спускаться ощупью в сумеречном свете прорубленных в толще стен окошек. В конце спуска его ждал Шёнберг.
* * *
Пробегая по ступенькам, она чуть не опрокинула грозного пожилого господина на середине спуска и слетела-таки с лестницы на каменный пол в самом низу, рассадив при этом локоть и ударившись коленом. Выбранившись громким шепотом, она скинула туфельки и прямо в чулках побежала по галерее. Ей повезло, никто по пути ей не встретился, хотя ей постоянно мерещились за спиной шаги сурового старика. Выбежав в парк, она сразу же кинулась в кусты, прикрывая глаза руками, отчего к разрушенной стене вышла уже вся в ссадинах, с колючками в волосах, с продранными до дыр печатками, а уж что стало с ее нарядом… Да, и ладно бы с этим волшебным платьем, а вот во что превратилась мамина шелковая рубашка… мамины чулки… мамин газовый шарфик… А туфельки!.. Ох, этого только не хватало! Это ж надо, за один вечер загубить столько дорогих сердцу вещей!
Она перелезла через камни ограды, отряхнула с себя оставшиеся лепестки. Надев свое обычное платье и завернувшись в плащ, убрала в мешок испорченные вещи. На заветной полянке она пожала несколько протянутых к ней веток, потом в пояс поклонилась на четыре стороны и на прощанье помахала рукой. Кого ей следовало благодарить за подарок — ветер, деревья вокруг поляны, всю яблоневую рощу или гору, на которой стоял Апфельштайн, — она толком не знала, но надеялась, что этих проявлений благодарности будет достаточно.
Спустившись с замковой горы и зашагав в своих деревянных башмаках по лесной тропинке, она начала перебирать в памяти события этого вечера. Временами, подгоняемая собственными мыслями, она убыстряла шаг, и случайный путник — доведись ему оказаться в столь поздний час в королевском лесу — услышал бы, как иногда сквозь стук башмаков порывался ее яростный шепот: "И не думай!.. Слышишь, даже не думай!"
