Дворец велик, слуг много.
Никто не узнает яркого шута в сером платье служанки, а скромный чепец с оборками скроет приметные волосы. Ему не впервой лицедействовать…
Изнанку дворцовой жизни Шут знал также хорошо, как и ее парадное лицо, так что ему не составило большого труда возникнуть из ниоткуда и уже через неделю заполучить должность горничной в королевских апартаментах. Разумеется, для обычной деревенской девушки, какой он сказался, это представлялось совершенно невозможным. Но Шут, хвала богам, не был ни девушкой, ни, уж подавно, обычной. Он точно знал, кому и что нужно сказать, где улыбнуться и кого помянуть невзначай, как будто бы случайно. Вскоре имя служанки Милы уже красовалось в ведомости на довольствие, и она во всю трудилась с тряпкой и неизменным ведром, полным холодной воды.
Теперь его домом стал флигель для слуг. Длинный каменный барак со множеством комнат, которые больше всего напоминали монастырские кельи, примыкал к дворцу со стороны «черного» двора. Рассчитанная на четырех девиц коморка, где спал Шут, была тесна и неуютна. Окно здесь, конечно, не имело стекол, поэтому на зиму его просто закрывали тяжелым деревянным ставнем, который не только ограждал от холода, но и полностью лишал солнечного света. Другие девушки, соседки Шута, пытались украсить это убогое жилище — у одной над кроватью висела дешевая картинка с цветами, другая постелила кружевную салфетку на маленький общий столик, на пол кто-то положил домотканый половичок… Но в свете масляной лампы, от которой больше копоти, чем огня, это все лишь подчеркивало общую мрачность «кельи».
Сами девушки приняли «новенькую» без большого дружелюбия, однако и враждебности они не проявляли. Шут быстро понял, что им просто все равно. В этой комнате служанки проводили лишь ночь, и потому им не было особой разницы, кто спит на соседней кровати — дощатой койке с соломенным тюфяком. Шута это устраивало: чем меньше на него обращали внимания, тем меньше была вероятность «провалить» эту непростую роль.
Чтобы тайна Милы не открылась, Шуту пришлось изобразить такую скромную серую мышку, что поначалу он с трудом сдерживался, пытаясь не рассмеяться над самим собой. Хоть смех этот, истеричный, замешанный на страхе, и был горек, ему и в самом деле казалось забавным общаться с людьми вроде матушки Тарны или старшей горничной. Людьми, которые отлично знали господина Патрика, но никак не могли разглядеть его в скромнице-служанке. Шуту пришлось немало постараться, чтобы Милины жесты и походка ничем не напоминали повадки этого беглого господина. И потому каждое его движение было ужасно скованно — Шут не желал лишний раз поднять голову или двинуть рукой, боясь выдать себя.
Он совсем перестал улыбаться.
По счастью, он редко видел Мирту, чутье подсказывало Шуту, что как раз она запросто могла бы его узнать. Впрочем, всех остальных тоже следовало остерегаться. Так что Мила со своей робостью и стыдливостью вскоре стала нарицательным персонажем. Она никогда не мылась в общей бане, не решалась даже завернуть подол платья, чтобы поправить чулки, хотя рядом не было никого, кроме таких же девиц. Она редко поднимала глаза от пола, а отвечала в основном односложно и так невнятно, что с ней очень быстро перестали разговаривать, решив, будто новенькая либо совсем забитая деревенщина, либо от природы дура. А может и уродлива ко всему в придачу. А то как еще объяснить ее ненормальный страх снять одежду?
Но зато дурочка Мила охотно бралась за любую работу в королевских покоях, ибо до дрожи обожала Его Величество: она часами могла таращиться на портрет Их Милости и пред сном в своей ежевечерней молитве поминала имя короля по тридцать три раза. Остальные слуги посмеивались над этим слепым обожанием, уверяя глупую Милу, что Руальд точно также пачкает свои манжеты в жирном соусе и пользуется ночной вазой, когда лень идти в уборную. Но Мила была глуха к насмешкам, трудолюбива и безропотна. Так что никто ее особо не обижал, а помощница старшей горничной даже угощала иногда липкими подтаявшими леденцами, которые имела обыкновение носить в своем переднике.
Работа горничной, даже в палатах короля не была самой приятной и легкой. Должность при кухне являлась, например, гораздо более престижной во внутренней иерархии дворцовой прислуги. Но Шут не падал духом. Конечно, тяжелый труд не добавлял ему оптимизма, руки стали красными от цыпок и болели, а порой он даже не успевал пообедать… Но зато был жив и рядом с королем…
В первые дни Шут боялся постоянно. Он плохо спал и совсем не мог есть. Страх пропитал его сны и мысли. Каждый миг он ожидал разоблачения. Одни боги знали, чего ему на самом деле стоило удержать в тайне свою истинную природу… Пожалуй, только смех над собой и помогал сохранять веру в то, что однажды мир снова наполнится светом и радостью.
Утренняя побудка для слуг полагалась лишь немногим позже, чем для кухонных работников, которые, как известно, даже летом встают до зари. И пока остальные девушки из его комнаты только, зевая и потягиваясь, выбирались из постелей, Шут стремительно, точно солдат, уже натягивал на себя юбки и чулки. В темноте, наощупь… Для того, чтобы это действительно получалось, ему пришлось потратить целый вечер на бесконечные одевания и раздевания в одном из укромных уголков дворца. Как выяснилось, одежда для служанок не отличалась особенной сложностью, но, тем не менее, и с ней нужно было освоиться. Спустя неделю Шут уже окончательно привык к платью, а через две — к дурацкому чепцу, оборки которого, как выяснилось, загораживают половину обзора.
Гораздо хуже обстояло дело с мытьем. Ходить в баню вместе со всеми Шут, разумеется, не мог. Про это пришлось забыть. Впрочем, запах немытых тел не был редкостью не только для слуг, но и для дворян. Зимой купанье — всегда дополнительный риск подхватить простуду. Единственным серьезным поводом для посещения бани многие считали только паразитов. Вот и Шут, когда блохи одолевали его окончательно, улучал момент и сбегал на пару часов из дворца в город. Там он находил постоялый двор понеприметней и заказывал ванну в номер. Это были часы блаженства и забытого счастья… И трудно сказать, от чего Шут получал больше удовольствия — от горячей воды или от возможности размотать тугой тканевый бандаж, который он носил не снимая. С помощью этой уловки в труппе Виртуоза его научили не только превращать женщину в парня, но и наоборот. Подложенные в складки бандажа мотки пряжи прекрасно имитировали небольшую, но вполне правдоподобную девичью грудь.
