– Тогда Застенкер взял Доминикуса и сказал, что если я не сделаю еще мертвой воды, то он сварит из Доминикуса похлебку с бобами! Мои гоблины, говорит, обожают кошачью похлебку с бобами. Час, говорит, тебе на размышление. Я сделал. А что, у меня был какой-то выбор?
– Выбор всегда есть, – сурово ответил я, как отвечают ребята из старых советских фильмов.
– Это ты так говоришь! – возразил Коровин. – А у меня Доминикус! Пришлось мне создавать эту мертвую воду! Я тогда еще не знал, что он с этой водой собирается делать… армию начинает составлять.
Коровин даже плюнул.
– А потом я убежал. А эльфы узнали про все это, – Коровин поморщился. – И исключили меня из эльфийского сообщества. «За разнузданное поведение и за материализацию мертвой воды»…
Вот и вся история. Сплошное вранье. Так мне показалось.
– Знаешь, Коровин, – сказал я. – Я, пожалуй, больше не буду звать тебя Коровиным. Коровин – это низко. Мне кажется, что в соответствии с традициями тебе надо присвоить более звучное имя. Например, Франкенштейн-Коровин. В той жизни я был знаком с типом, похожим на тебя. Его звали Дрюпин-Черепанов.
– Он что, паровоз изобрел?
– Он изобрел сапоги-скороходы. А ты, Франкенштейн-Коровин, изобрел мертвую воду. Красиво.
Красиво. Мне повезло в жизни. Спасибо Седому, спасибо Ван Холлу. Если бы не они, где бы я еще увидал столько таких оригиналов?
Болото неожиданно кончилось. Вернулась тундра, только на этот раз она была каменистой. Мы отряхнулись, съели печеных сыроежек, накормили ими кота и коня. Затем забрались на Игги и поскакали в сторону гор. Ехали до темноты, Игги бежал ровно и спокойно, не чувствуя нашего веса.
Когда стало темнеть, мы устроились спать между валунами. Я уснул, потом проснулся. И понял, что мое путешествие вступает в завершающую стадию.
Во рту был поганый привкус. Я плюнул. И с ужасом увидел, как в слюне медленно шевелит плавничками голубая золотая рыбка.
Глава 18. Держатель Ключа
«В». Что можно придумать на «В»? Ничего… А нет, можно – Владипера можно, но это уже за гранью добра и зла…
Я болтался в седле, изо всех сил старался не раздавить окончательно свой многострадальный копчик, с одной стороны, с другой – пытаясь удержать в желудке съеденную с утра полосатую игуану. Коровин добыл игуану, метнув в нее меч с кашалотовой рукояткой.
Думал я еще. О том, что хорошо бы, чтобы все закончилось быстро. На раз-два-три. Я заслужил, чтобы быстро, я не хочу лежать на спине, глядя, как мир постепенно окрашивается в сине-золотистый рыбий цвет, ощущая сладкое шевеление в районе правого предсердия.
Быстро, только быстро. Мне всегда нравится, когда все заканчивается быстро. Слушаешь музыку, слушаешь, а потом бац – обрыв на слове «монисто». И никакого тупого растянутого финала на восемь минут тридцать секунд. С нелепыми драмсами и индийскими национальными инструментами, названия которых я даже не знаю. Обрыв, все резко и многозначительно, послезвучие, послезвучие пляшет в барабанных перепонках.
И когда в книжках все так обрывается, мне тоже нравится. Сидят чуваки за столом, пьют кофе с английскими вафлями, а потом Могучий Рулевой берет, ставит на стол красного дерева серебряную чашку и говорит.
Господа, час назад я приказал сбросить в стратосферу двести бочек «Слюны Люцифера»…
И все. И дальше буковок нет, чистая бумага. И думать ни о чем не надо, и хорошо.
Мне нравятся такие финалы. Мне хочется, чтобы мой финал был ничуть не хуже того, где «Слюна Люцифера». Что бы придумать в замену этой слюне…
– Надо чуть правее взять, – перебил мои возвышенные мысли Коровин.
– Чуть правее так чуть правее, – согласился я.
Я сощурился, поглядел из-под ладони вдаль.
Директор «Гнездышка Бурылина», тот самый, которому я сломал ухо и которое впоследствии срослось причудливым образом, говорил, что самые лучшие в мире дали располагаются у нас, в России. В частности, в Костромской области. Я был с этим не согласен, поскольку считал, что лучшие в мире дали лежат в Перу, хотя здешние дали были тоже ничего, вполне трепетные.
Так я поглядел вдаль и с удовольствием отметил, что Зуб Гулливера приблизился. Приблизился, и я уже мог различить, что язык ледника, сползающий с правого корня, раздваивается в узкие жала.
– Еще немного, Коровин! – подбадривал я своего спутника. – Скоро мы дойдем! И вернемся домой! Ты же хочешь вернуться?
– Хочу… Хочу.
– Ну, так потерпи. Уже скоро. А как вернешься, так там все будет…
Мне самому надо было потерпеть, а терпеть уже было трудно.
– Ничего там не будет, – вздыхал Коровин. – Там у меня… Понос, короче, там. Но все равно хочу домой…
– Мама у тебя есть? – спрашивал я.
– Наверное… то есть не наверное, есть, конечно. Зовут Мария Семеновна…
– Вернешься, мама состряпает тебе блины. Слушай, Коровин, ты «Анаболиков» уважаешь?
– Кого? – не понял Коровин.
– «Анаболик Бомберс».
Коровин не ответил.
– Вот поэтому ты такой чудлан и есть, – говорил я. – Настоящие, они все уважают «Анаболиков», я ты такой студень…
– Я грибы уважаю маринованные, – ответил Коровин. – А тут их нет. А сыроежки не маринуют.
– Уже скоро, Коровин, уже совсем скоро. Скоро ты объешься своими вешенками…
– Ну да, скоро! – капризничал Коровин. – Как же, скоро… Я три раза умру от истощения, прежде чем мы дойдем до этого Зуба! Сам же говорил, всего двадцать шесть килокалорий…
Так мы и шли. Когда дорога была хорошая, когда заканчивался низкорослый цепкий кустарник, мы взбирались на Игги. Хотя Коровин и говорил, что это конь боевой и не пристало ему затруднять себя подобными грузоперевозками, а пристало нестись в бой с огнем в зрачках. Я на эльфийскую риторику не поддавался – если есть конь, глупо ломать ноги.
Впрочем, прямоезжая дорога встречалась редко, большую часть пути нам приходилось шагать пешим строем.
Тундра была красива, не думал, что тундра бывает такой. Раньше я считал, что тундра – это серая пустыня с сизыми камнями. Оказалось, что нет. Тундра была красивой. Самое красивое и цветное пространство, которое я видел. Я глядел на заросли кипрея, и в голове моей родились еретические мысли. Я думал, что тундра, пожалуй, ничуть не хуже зеленых склонов моего любимого Мачу-Пикчу.
Только в тундре десять месяцев снег, зима, снег, снег, жаль.
Пока же снега не было, был чуть синеватый воздух и растущие с каждым часом горы. Но больше всего мне нравились красная брусника и желтые сыроежки. И то и другое встречалось в огромном изобилии, еще больше, чем раньше. Брусника была мелкой, но удивительно сладкой, а сыроежки тут можно было есть в сыром виде, чем мы с Коровиным пользовались.
