Церковь назвала бы это смертным грехом.
Церковь называла его колдуном и сыном дьявола.
По вере ислама даже отродье дьявола могло войти в рай.
Он обхватил голову руками. Размышление было искусством, в котором он никогда не был силен. Он слишком хорошо умел действовать.
Голова его поникла. Нет. Он должен думать. Джоанна…
Джоанна, которую он любил, которая носила его ребенка…
Джоанна, которая была женой другого мужчины.
Было ли в этом мире хоть что-нибудь чистое и простое?
Он вызвал в памяти ее лицо, ощущение ее плоти под его руками, ее запах, когда она взяла его в свою постель; яркость ее крови, струящейся из-под клинка Марджаны. Все это было человеческим. Любимым, но человеческим.
А он не был человеком. Даже наполовину. Здесь, в пустыне, в своей волшебной темнице, он знал это без надежды избежать этого знания. Человек взял бы то, что ему предлагают, и обратил бы это к собственной выгоде, и не тревожился бы, что предает свою возлюбленную. Разве она уже не предала своего мужа?
Она могла бы понять. Не простить, быть может; она не была настолько святой. Но она увидела бы логику в этой сделке, предложенной Марджаной. Женщины — ужасающе логичные создания; даже смертные женщины.
А он… чего он хотел…
Он хотел их обеих.
Да. Даже Марджану. Прекрасную, смертоносную, неумолимую Марджану, которую он разучился ненавидеть.
Но взять ее так, как она приказывает; позволить ей взять себя…
Он взлетел в небо.
Когда солнце село, он вернулся в пещеру. На его халате было несколько новых дыр, ветер спутал его волосы. Он слегка хромал. Он задержался у источника, чтобы напиться, меряясь взглядами с пустынным ястребом, присевшим отдохнуть на смоковницу.
Его уже ожидала еда, но Сайида с Хасаном легли в кухне и не показывались оттуда. Что Сайида думала о происходящем, Айдан не хотел знать. Он, как обычно, искупался, с проклятиями распутывая волосы, а после нарочно снова натянув рваный и пыльный халат. Есть ему не хотелось, но он выпил чашу вина. Наполнил ее снова, и снова.
Именно тогда, когда закатная молитва завершилась, он поднял взгляд и увидел, что Марджана здесь.
Он чуть помедлил, чтобы заставить ее ждать; пусть она страдает за то, что заставила страдать его, купив его. Затем, резко и окончательно, удар.
"Нет, — хотел сказать он. — Нет. Я тебе не шлюха."
— Да, — сказал он.
Выражение ее лица не изменилось.
— За мою свободу, — сказал он. Голова у него кружилась, но не от вина. — За то, чтобы Синан отвратил помыслы от Дома Ибрагима. И еще одно.
Она ждала.
— Ты не должна больше никаким путем причинить вред леди Джоанне или ребенку, которого она носит.
Глаза ее сверкнули. В этот миг он узнал о ее решении. Она сделает это ради него. Она откажется от мести.
Марджана склонила голову.
— Как пожелаешь, — сказала она.
Затем наступило молчание. Айдан поднес чашу к губам, поколебался и поставил ее обратно. Ее голова оставалась склоненной. Если бы он пригляделся внимательнее, то увидел бы, что она дрожит.
Марджана плакала, и не от счастья. Ее отчаяние отозвалось в нем холодом. Она хотела этого так сильно, и теперь она получила это, но оно было пустышкой, купеческой сделкой, унылой и лишенной любви.
Она вскинула голову.
— Но я получила это! Если это единственный путь, пусть будет так. Так начертал Аллах.
Айдан с болью сглотнул. Ее лицо было застывшей маской. Он шагнул к ней, взял это лицо в ладони. Она задрожала от его прикосновения.
— Госпожа, — произнес он. — Марджана. Я не ненавижу тебя. — Губы ее сжались; она пыталась высвободиться. Он обнял ее. — Я не знаю… я боюсь… я думаю, что смог бы полюбить тебя.
Она вырвалась из его объятий; ее гнев обжег его.
— Я говорила, чтобы ты не лгал. Даже чтобы успокоить меня. Особенно чтобы успокоить меня.
Он покачал головой, хотя это было больно.
— Я не лгу. Я хотел бы этого. — Он взял ее за руки. Они были холодны. — Ты думаешь, что было бы лучше для всех нас, если бы я подошел к этому холодно, как мужчина к браку по сговору? О, Боже! Ты неверная и ассасинка, а я принял крест. Наши веры и наши народы воюют между собой. Даже Джоанна, при том, что у нее есть муж и родня, и при том, что она смертная, лучшая пара для меня, чем ты.
— Мы сошлись на весьма немногом, — промолвила она.
Если в этих словах и была ирония, она была слишком тонкой для его чувств.
Марджана глубоко и судорожно вздохнула.
— Но это не имеет значения, разве не так? Мы начали жить в шкуре друг друга. Я — и неверный. Франк. Враг из врагов. Ты ешь нечистое мясо; ты пьешь вино. Ты молишься трем богам, когда есть только Единый. Ты не знаешь ничего из святого Корана. — Она потянулась проследить пальцем изгиб его брови. — Варвар. Неверующий. Дьяволопоклонник.
Голос ее был нежен. Ее рука была легкой, необыкновенно неловкой. Он сидел неподвижно, едва дыша. От ее красоты перехватывало горло.
Но она могла бы не обладать красотой, и оставаться Марджаной. Ощущение ее руки на его лбу было совершенно, невыразимо правильным. Эти кости, эта плоть рядом с его костями и плотью; огонь жизни и могущества внутри, встречающийся с его огнем, сливающийся с ним.
Она опустила руку, стиснула ее вместе с другой рукой на коленях.
— Я не знаю… как…
— Могу я научить тебя?
Дрожь охватывала и отпускала ее. Она пыталась усмехнуться.
— Ты думаешь, я могу научиться?
— Я думаю, тебе вряд ли нужно учиться.
Она качнула головой.
— Ты не понимаешь. Когда я… когда ощущения столь сильны, моя сила господствует надо мной. Я думаю… я думаю, когда я рождалась, то потрясение вырвало меня из тела матери и унесло меня куда-то прочь. Что если…
Это заставило его помедлить. Но потом он сказал:
— Если это случится, то ты просто вернешься. Я буду здесь. Понимаешь, я открою свое сознание, вот так, как руку, чтобы удержать тебя.
Ее собственное сознание было тоже подобно руке, медленно протянувшейся вовне, сперва едва коснувшись, потом с силой уцепившись. Это было так, словно Айдан прожил всю жизнь без одного из своих чувств, и никогда не ведал о нем, пока неожиданно, изумительно, оно не появилось.
Они пошатнулись и ухватились друг за друга. Неужели у него лицо такое же потрясенное, как у нее?
— Ты не знал?
Ее голос, ее недоверие. Для этого они были достаточно раздельны.
— Этого никто не может знать, — ответил он, — пока не почувствует. Мой брат говорил об этом. Я решил, что он меня дурачит, потому что он был избран, а я — нет.
— Ты ударил его?
