— Ты ударил его?
— Конечно. А он, лунно-спокойный, только улыбнулся до отвращения мягко и медленно отправился вновь в постель.
— Я не могу представить, чтобы ты шел куда-либо медленно.
Айдан засмеялся.
— Нет. Я не из тех любовников, которые медлят. Или улыбаются. Или щебечут в лунном свете.
— Хорошо. Я не хочу, чтобы мне щебетали. Хотя песня или две, настоящая песня, с искрами…
— Я должен спеть для тебя?
Она помедлила в искушении, но покачала головой.
— Позже. Может быть. Я думаю… я хочу начать урок сейчас.
Он знал, сколько храбрости ей понадобилось, чтобы сказать это. Медленно, осторожно, он взял ее руку, поцеловал ладонь и сомкнул на ней ее пальцы. Марджана переводила взгляд с руки на Айдана.
— Чтобы хранить, — пояснил он, — ради памяти и ради обещания. Это нелегко, в первый раз. Будет больно. Быть может, не будет особого удовольствия. Но я дам тебе столько, сколько смогу дать.
— Ты делал это прежде.
— Нет, — ответил он. — Не с девушками.
Она покраснела.
— Я хотела бы, чтобы у меня было что дать тебе. Кроме… кроме этого курса обучения в медресе.
— Вряд ли такому учат там, — отозвался он, удерживая смех. Было сладкое, безудержное счастье от того, что теперь он приступил к делу и не может, ради гордости, оставить его. — Что же касается этого, то ты увидишь, что можешь дать мне. Начнем, пожалуй, с твоего тюрбана; и твоих волос — ты никогда не должна прятать их. Они слишком прекрасны.
Она стояла застыв, пока он освобождал ее волосы, и боролась против слепого животного наслаждения от его прикосновений.
— Не надо, — мягко сказал он. — Не сопротивляйся. Думай о танце, о том, как отдаешься ему. Это древнейший из всех танцев, и самый прекрасный.
Она не шевелилась и не говорила. Он продолжал говорить, неважно что, позволив ритму своих слов то почти входить в ритм песни, то становиться самой песней. Он начал, одно за другим, снимать одеяния, в которые она была закутана. Так много, словно доспехи. Она покорялась ему, но не испытывала удовольствия, тепла от его прикосновений. Она застыла от ужаса.
Когда он дошел до корсажа и шароваров, то остановился.
— Обычно женщина раздевает мужчину, — сказал он.
Она вздрогнула вцепившись в него. На миг ее пальцы судорожно впились в ткань его джеллабы. Он почувствовал, как сжимается ее мощь.
Она с усилием разжала хватку. Медленно, словно во сне, она повторяла его движения. На рубашке и шароварах она остановилась, руки ее повисли по бокам.
— Остальное, — напомнил он.
Она с усилием качнула головой.
Он повторил, мягко, но непреклонно.
— Остальное. — А когда она не шевельнулась, добавил: — Можно подумать, что ты никогда не видела этого прежде.
Ее сила рванулась, неистовая от гнева. В один миг, без малейшего прикосновения ее рук, он остался обнаженным. Ее глаза скользнули вверх, вбок, вокруг, и наконец устремились на ее ноги.
— Ты достаточно пристально смотрела, — напомнил он, — когда я спал и не знал об этом.
Ее взгляд переместился с пола на лицо Айдана. Он улыбался. Легко и быстро он снял с нее корсаж. Ее ладони метнулись, чтобы прикрыть груди. Он позволил им. А пока они были так заняты, он развязал шнурок ее шароваров. Она спохватилась, но было поздно.
Она следовала обычаю своего народа. Она вся была бело-гладкой, словно статуя из слоновой кости. Он был отрешен, сосредоточен на ее обучении; но его тело мигом вспомнило, для чего оно здесь.
У нее перехватило дыхание, и в тишине это прозвучало громко. Конечно, она видела это и прежде. Но никогда не видела это истинно, как нечто, что должно сделать с ней что-то.
Она была ужасающе близка к тому, чтобы бежать. Он взял ее руку, коснулся ладони.
— Помни.
— Я не могу. — Она не отвечала ему. — Я не могу!
— Любимая, ты можешь.
Она задрожала и прыгнула. Но не прочь. Прямо на него, прижавшись так тесно, как могло прижаться тело, обняв его с силой, способной сокрушить кости. Ее кожа была обжигающе холодной.
Он боролся за то, чтобы вздохнуть, заговорить.
— Мягче, любовь моя. Мягче.
Она разжала объятия. Ее рука двигалась по его спине, вверх к мускулам плеч, вниз к ягодицам. Он была ростом почти по плечо ему. Он остро, почти до боли чувствовал ее груди, прижатые к его ребрам.
Она снова провела рукой по его спине. Она не могла улыбнуться, но это было торжество — этот свет в ее лице.
— Твоя кожа такая мягкая, — сказала она. — И твои волосы. — Запустив в них пальцы. — Я думала, у мужчины все должно быть грубым.
— У некоторых это так.
— Не у тебя. — Она находила точки наслаждения на его спине; она смотрела на его дрожь от удовольствия и медленно возвращалась назад, наполовину плененная, наполовину испуганная. — Ты прекрасен, каждый кусочек. — Она решила доказать это при помощи своих рук: теперь она была отчаянно-храброй, и становилась храбрее, изучая его облик и размеры. Где он изгибался и мурлыкал; где вздрагивал. Как натянута кожа поверх мускулов и костей. Что вспыхивает в нем, когда она кладет руки ему на талию, мягко, словно держа пойманную птицу,
Она внезапно отпустила его, шагнув назад. Щеки ее были алыми.
Он погладил их пальцами.
— Любимая, в этом нет стыда.
— Не стыд, — пробормотала она. — Не… Аллах! Этого ты и добивался, да?
Он спокойно кивнул, решив быть радостным и стараясь не чувствовать возмущения.
— Но как, ради Тысячного Имени?
— Я покажу.
Она покачала головой.
— Неисповедимы пути Господа.
— Но удивительны. И в тебе — прекрасны. — Он взял ее на руки прежде, чем она осознала, что он делает, и положил ее на подушки постели. Она сияла на шелке. Он проследил очертания ее губ и рук. Она была все новая, каждая искра наслаждения была столь же свежей для нее, как и для него, каждая тайна открывалась им обоим. Он дарил ей свой дар удивления. Каждая возлюбленная была иной, каждая ночь несла новое наслаждение, но это было редчайшей из редкостей, быть первым, кто пробуждает девичье тело для великолепия, таящегося в нем.
Она уже потеряла страх, потеплев и расслабившись под его руками. В ней был огонь. Он разжигал его собственное пламя, почти чересчур жарко. Когда она будет полностью женщиной, когда все ее страхи уйдут, она будет возлюбленной, о которой поют песни.
Он мягко подводил ее к вершине и шел сам вместе с нею, хотя на эту мягкость уходили почти все его силы. То, что с женщиной из людей было желанием, сейчас было безумием.
"Сейчас, — умоляла она его. — Сейчас!"
Была боль, отдающаяся и отражающаяся в нем, как и в ней, но сквозь нее пробивалась яростная и совершенная правильность этого. Он и она, вот так. Сознание к сознанию, и тело к телу; сердца бьются в едином ритме. На долгий момент он облекся иной плотью, знал другой поворот танца. Более глубокое, более внутреннее наслаждение; более слабую требовательность.
