Каждый шаг давался тяжелее и тяжелее. Воздух сгущался и темнел; было бы похоже, если можно было бы просто идти по дну все глубже в озеро. Но она спускалась не в воду, а в некую сущность, невыразимую словами; эта сущность мягко брала ее в объятия и не пускала дальше. Устав бороться, Лютава застыла, потом опустилась на траву. Но кто-то по-прежнему держал ее в объятиях; она ощущала мягкие ласки невидимых рук, восхищенный любящий взгляд, охватывающий разом ее всю, внутри и снаружи. Ею завладело нечто огромное; это были не объятия, это было растворение в чем-то, настолько превышающем человека, что этому даже нет названия.
– Пришла, пришла, пришла… – зашептали сотни мягких, тихих, радостных голосов.
По всему телу разлилось блаженное тепло, потом самого тела не стало. Она была как ручеек, впавший в полноводную реку, растворившийся в ней, утративший себя и взамен обретший огромность и мощь.
– Ты моя, моя… только моя… вся моя… навсегда моя… – без слов шептал ей чарующий голос, растворенный в самой крови.
Она не могла видеть того, кто это говорил: у нее не было глаз. Да и зачем ей глаза, когда теперь она – все сущее сразу? Миг величайшего восторга и блаженства был последним, что она еще хоть как-то осознала. А потом сознание растворилось в чувстве безграничной любви, такой огромной, что тем самым она переходит в небытие, ибо ничто, ничто на свете не способно ее вместить…
Лютомер сразу попал туда, куда требовалось, но сестры рядом с ним не оказалось. Вокруг мела метель, но струи ее были полупрозрачны, позволяя видеть знакомый вал Ратиславля. Тропу вверх по склону замело, под воротами толпилась целая стая волков: подняв морды, они выли, приветствуя рождение нового солнца. Ветер трепал белые одежды единственного среди них человека – рослой женщины с посохом в руке. Вот она обернулась, и сквозь раздуваемые метелью белые волосы Лютомер увидел лицо своей матери.
– Иди, сын мой! – сказала она, показывая в сторону ворот. – Веди своих братьев!
Она качнула посохом, и ворота городка растворились. Белый волк первым устремился вперед, за ним побежали остальные.
Здесь тоже на площади блестел огонь, которому положено пылать все двенадцать дней, в обчине раздавались крики и пение. Волки проскользнули мимо костра, не замеченные сторожами, и расположились вдоль стен и перед дверью обчины. Фигуры людей им виделись похожими на тени, но все ближе ощущалось присутствие иных существ, гораздо более опасных. Лютомер вертелся от возбуждения, не в силах сохранять неподвижность. Он видел ее – высокую, как ель, тощую, как щепка, женщину с длинными спутанными волосами; где-то в глубинах Нави она яростно дергала и грызла железные цепи, которыми была прикована к железному же столбу, пытаясь вырваться на свободу…
Вот они! Из тьмы вышла тощая тень, окутанная облаком развевающихся волос, с горящими желтыми глазами. Вся она тряслась на ходу, как осиновый лист, тряслись тонкие руки, протянутые вперед в поисках добычи, стучали зубы, выбивая лихорадочную дробь. Это была первая из сестер-лихорадок – Трясея, на вид жалкая и беспомощная, но способная затрясти до смерти человека, попавшего ей в лапы.
За ней шла вторая – Огнея; ее кожа была раскалена докрасна, из волос сыпались искры, тощие ноги оставляли на земле черные опаленные следы с пылающими угольками; с нее градом катился пот, но не мог остудить этот жар.
Потом шла третья – Знобея, вновь возрожденная в глубинах Нави: бледная, как береста, трясущаяся от холода.
За ней – Гнетея: она брела согнувшись и держась за живот, шаталась на ходу и содрогалась в мучительных рвотных потугах.
Следом Грынуша – сотрясаемая вечным кашлем, хрипящая, с черной жабой на груди, которая вечно душит ее и не дает вздохнуть. И каждому, к кому придет, она сажает эту жабу на грудь, чтобы жаба давила человека и дала ей передохнуть.
Желтея – желтая, как желчь, кривящая высохшее морщинистое лицо.
Пухлея – раздутая, едва дышащая широко открытым ртом, она шла, переваливаясь на отекших ногах и растопырив руки, пухлые, будто бочонки.
И другие – Глухея, Ломея с топором, Коркуша, Глядея – каждая по-своему уродливая и жуткая.
Если же они пройдут, то за ними явится из тьмы и старшая сестра – сама Невея, губящая одним своим взглядом. Уже слышался звон железной цепи, которую наложил на нее Велес, чтобы не вывела она под корень весь род людской…
И тогда белый волк прыгнул вперед и в полете вцепился в горло Трясеи. Острые когтистые пальцы впились в бока, раздирая болью, и все тело задрожало в лад дрожанию лихорадки, но Лютомер крепче сжал челюсти, рванул, разрывая неживую плоть, вцепился внова. Вокруг раздавались дикие вопли лихорадок и вой волков; на каждую бросилось сразу по десятку.
– Рвите их, дети мои! – кричал из-за пелены метели голос белой Матери Волков. – Грызите! Разрывайте!
Лихорадки визжали и дрались отчаянно: вечно голодные, они не могли так просто отступить оттуда, где была обещанная им добыча. Будто тонкие деревья в бурю, они метались, пытались оторвать от себя хищников, но сразу пять-шесть челюстей впивались им в руки, ноги, плечи, шеи… Во все стороны летели обрывки волос, вспыхивая на лету, клочки одежд, а то и откушенные руки со скрюченными пальцами, похожими на сухие ветки. Только волк, священный зверь, имеет силу разрывать порождения тьмы, как простых овечек, потому его и боится все живое и неживое.
Иные из сестер-лихорадок уже были разорваны в клочья. Но самые ловкие – Знобея, Огнея, Ломея, – оставив в волчьих зубах кто космы, кто подол сорочек, кто несколько пальцев или даже кисть руки, – вырвались и пустились бежать. Завывая, они мчались прочь из городца, рвались сквозь метель, а волки неслись за ними по пятам, щелкая зубами, отрывая по куску и брезгливо сплевывая, чтобы тут же гнаться дальше.
Мало-помалу почти все преследователи отстали. Лихорадки с воплями неслись все дальше и глубже в Навь, в стылые железные пещеры, служившие им домом. Не отставал только белый волк – ему, сыну Велеса, была открыта дорога туда, куда никто из серых братьев не мог за ним последовать. А лихорадки неслись тем же путем, каким были выведены наружу, и невольно вели к той, что их послала. Вот они нырнули куда-то в черноту, и вслед за ними белый волк неожиданно выскочил в пещеру.
Где-то вдали, в пустой черноте, горел огонь, а стены уходили во мрак, и не видно было, где они кончаются. У самого огня сидела изможденная женщина с распущенными волосами и огромными черными в полутьме глазами, глядя в широкую чару с водой. Держа ладони над водой, колдунья вела со стихией неслышную беседу. Ее распущенные волосы были мокрыми, кожа холодной как лед, руки дрожали и кровоточили после долгой борьбы с железными дверями, засовами и цепями. Она тоже спешила использовать священное время, увеличивающее силы волшбы. Она вела разговор с духом-подсадкой, и ее шепот князь Вершина слышал как голос собственной души…
