— А мои — имеют?
— Ты — Господин Колоды.
— Что вызвало этот раскол, Вывих? Между морантами и баргастами?
Свершитель медленно поднял усохшую руку.
— Возможно, в ином мире эта рука здорова и сильна, а остальное моё тело сухое и безжизненное. Возможно, — продолжил морант, — она уже чувствует хватку — сильную и цепкую — некоего духа. Который ныне лишь ждёт моего перехода в иной мир.
— Любопытный взгляд на вещи.
— Иная перспектива, капитан. Баргасты хотели бы увидеть нас всех сухими и безжизненными — и отрубить.
— А вы — наоборот?
Вывих пожал плечами.
— Мы не боимся изменений. Мы не противимся им. Баргасты должны признать, что расти — нужно, пусть и болезненно. Они должны постигнуть то, что моранты постигли давным-давно, когда мы отказались обнажать мечи и стали разговаривать с тисте эдур — серокожими мореплавателями. Разговаривать, чтобы узнать: они столь же растерянны, сколь и мы, столь же устали от войны, столь же готовы к миру.
— Тисте эдур?
— Дети Расколотого Пути. Осколок его нашли в бескрайнем Морантском лесу, которому было суждено стать нашим новым домом. Куральд Эмурланн, истинное лицо Тени. Так мало осталось тисте эдур, что мы решили принять их. Последние уже ушли из Морантского леса — давным-давно, но их наследие сделало нас теми, кто мы есть ныне.
— Свершитель, мне потребуется время, чтобы осознать то, что ты сейчас сказал. У меня есть вопросы…
Вывих вновь пожал плечами.
— Мы не убили тисте эдур. В глазах баргастов это — наше величайшее преступление. Однако мне интересно: Старшие Духи — ставшие ныне богами — относятся к этому так же или иначе?
— У них было много времени на размышления, — прошептал Паран. — Иногда — только это и нужно. Сердце мудрости — терпимость. Я думаю так.
— Тогда, капитан, ты должен гордиться.
— Гордиться?
Свершитель медленно повернулся на тихие выкрики, которые давали знать, что отряд его готов к полёту.
— Я возвращаюсь к Дуджеку Однорукому, — морант помолчал, затем добавил: — Малазанская империя мудра. Я нахожу это даром редким и драгоценным. И потому желаю ей — и вам всем — добра.
Паран смотрел вслед уходившему Вывиху.
Пора было идти.
Терпимость. Может быть. Запомни это слово, Ганос. Что-то шепчет, оно станет осью, на которой завертится всё, что ещё случится…
Мул Круппа бодро взобрался по насыпи, протиснулся через плотные ряды морпехов на дороге — те расступились, — а затем скатился вниз с другой стороны и оказался на равнине. Воздух оглашали крики и полезные советы.
— Тварь безмозглая! Слепое, упрямое, громогласное порождение Бездны! Стой, повелевает Крупп! Стой! О нет, не туда…
Мул завернул полукруг и, петляя, помчался быстрой рысью к ближайшему клану Белолицых баргастов.
Навстречу ему бросилась дюжина покрытых ритуальной раскраской детей.
Мул перепугался и резко остановился, так что Круппа бросило вперёд, на шею животного. Затем мул развернулся и перешёл на шаг, похлопывая хвостом по крупу.
Кряхтя и постанывая, даруджиец сумел выпрямиться в седле.
— Зарядка — для безумцев! — прокричал он детям, которые весело бежали рядом. — Узрите сих ужасных сорванцов, ныне уже столь мускулистых, что они лишь насмехаются над печальной судьбою Круппа! Проклятье бодрости и здоровья отравило их мозг. О, драгоценный Крупп, прости их, как подобает твоей благородной натуре, со свойственной тебе приветливой невозмутимостью, с безупречной непринуждённостью в компании соучастников столь трагически юных годами. Ах, несчастные создания, столь коротконогие, но столь же самообманутые, сколь глубоко выражение маломысленной мудрости на ваших лицах. Бежите с ногу с сим обезумевшим мулом и тем самым обнажаете трагический факт — племя ваше обречено, провозглашает Крупп! Обречено!
— Они ни слова не понимают, Человек Сала!
Крупп повернулся и увидел, как у нему подъезжают Хетан и Кафал. Женщина ухмылялась.
— Ни слова, даруджиец, и это хорошо. Иначе они бы вырвали тебе сердце из груди за такие проклятия!
— Проклятия? Дражайшая дама, тому виной лишь сквернейший характер Круппа. Его добела раскалённая ярость, что столь опасна для всех окружающих! Этот неразумный зверь…
— Даже есть его не стоит, — заметила Хетан. — Как думаешь, брат?
— Худой слишком, — согласился Кафал.
— И тем не менее Крупп испрашивает прощения от собственного достославного имени, а также от имени безнадёжно бессловесного зверя, на коем восседает. Извините нас, довольно длинноногие порождения Хумбролла Тора, о прощении молим вас!
— У нас к тебе вопрос, Человек Сала.
— Лишь задай его, и Крупп ответствует. Осиянными истиной словами, подобными гладкостью маслу, каковое умастит твою безупречную кожу — вон там, точно над левой грудью, например? У Круппа с собою…
— Не сомневаюсь, — перебила Хетан. — И если тебя не остановить, война закончится прежде, чем мне представится шанс задать вопрос. А теперь заткнись, даруджиец, и слушай. Смотри на строй малазанцев вон там на дороге. Крытые фургоны, немногочисленные отряды, что идут при них пешком, поднимая тучи пыли…
— О, драгоценная дева, ты — истинное отраженье сердца самого Круппа! Умоляю, продолжай задавать сей невопрошающий вопрос, говори больше, скатывай слова свои в толстенную восковую свечу, дабы Крупп смог возжечь на ней неутолимый огнь своей любви и страсти.
— Я сказала «смотри», даруджиец. Наблюдай! Ничего странного не замечаешь сейчас в наших союзниках?
— Сейчас! И прежде, и, несомненно, в будущем тоже, заверяет Крупп. Малазанские загадки, о да! Любопытнейший народ, утверждает Крупп. Дисциплина на марше растворилась почти до невидимости, пыль поднята такая, что видно на лиги окрест, но что видно-то — лишь одна пыль!
— Всё скрыто от взгляда, — прорычала Хетан.
— Даже столь острого.
— Значит, ты тоже заметил.
— Что заметил, восхитительная? Роскошные извивы твоего тела? Как мог Крупп упустить из виду столь чудесную, пусть и слегка диковатую красоту? Точно цветок прерий…
— …который тебя сейчас убьёт, — с ухмылкой заметила Хетан.
— Цветок прерий, отмечает Крупп, подобный тем, что расцветают на колючих кактусах…
— Рискуешь оступиться, Человек Сала.
— О, ступица Круппа редко рискует, ибо на риск ступает лишь тупица, не ведающий… кхм…
— Сегодня утром, — продолжила миг спустя Хетан, — я видела, как одна-единственная рота морпехов ставила шатры для трёх рот. По всему малазанскому лагерю. Одна — на трёх, снова и снова.
