Они не хотели отпускать ее; Фахима возражала, что Сайида не может отправиться в постель, не поев сперва. Но та была непреклонна. Она чувствовала себя трусихой, оставляя Марджану на их милость, но страх перед ифритой должен был удержать их в рамках приличий. Сайиде надо было поговорить с Маймуном. И, быть может, не только поговорить.
Но едва Фахима и служанка удалились, удостоверившись, что Сайида устроилась уютно, она начала бояться, что оказалась слишком хитрой. Что он не придет. Или откажется это сделать, потому что все еще не простил ее.
Она готова была бежать назад, хотя бы чтобы проведать Хасана. Она даже уже приподнялась, когда Маймун отворил дверь.
Он не выглядел так, как выглядел в последний раз, когда приходил к ней. На этот раз он был спокойнее, и даже покорнее.
Она опустилась на матрац. Он стоял, прислонившись спиной к двери, и смотрел куда угодно, только не на нее.
— Маймун, — сказала она, неожиданно робко.
— Сайида, — отозвался он. Он покусал губу, пытаясь справиться с волнением. — Ты действительно в порядке?
— Действительно.
— Ты была — действительно — там, где ты сказала?
— Действительно. Мы были где-то в Персии, я думаю. В пустыне. Там росла смоковница, но птицы склевали все плоды.
— Тебе там понравилось.
Она не смогла отрицать это.
— Я не пытался опозорить тебя, — сказал он. — Я хотел, чтобы ты жила в чести. Как госпожа.
— Я знаю, — ответила она.
— Это только… это… это создание…
— Ее нелегко полюбить, — промолвила Сайида. — совсем нелегко. Я думаю, надо знать ее с детства.
— Она хорошо заботилась о тебе.
Он пытался как-то обойти острые углы. Сайида оказала ему всю помощь, какую могла.
— Это так. Она верна своим друзьям. И она любит Хасана.
— Я… вижу это. Она выглядит почти человеком, когда смотрит на него.
— Она очень старается. Для нее было нелегко быть ассасином. У нее были трудное время, но она завоевала свободу.
Маймун не был готов говорить об этом. Он потянул себя за бороду, снова смутился, и словно думал, не убежать ли ему прочь.
Сайида решила проявить хитрость. Она скользнула к нему прежде, чем он успел пошевелиться, и плотно прижалась к нему.
— Я соскучилась по тебе, Маймун.
Он что-то пробормотал. Сначала он стоял, не зная, куда девать руки, но она обнимала его. Потом он крепко обхватил ее и похлопал по спине.
Сайида плакала. Она даже не заметила этого сначала. Начав, она уже не могла остановиться. Она пыталась. Маймун ненавидел слезы; от них он чувствовал себя отчаянно неуютно.
— Прости, — пыталась выговорить она. — Я не хотела…
— Я тоже соскучился по тебе.
Она откинула голову. Его борода была влажной. Она провела по ней рукой.
— Значит, ты не разведешься со мной?
— Разве я должен?
— Я не сделала ничего бесчестного.
— Тогда почему я должен хотеть отослать тебя прочь?
Она пожала плечами.
— Ты мог не поверить мне.
— Ты знаешь, что из этого получается.
— Я хочу быть хорошей женой, — сказала она. — Я попытаюсь слушаться тебя.
— Я попытаюсь приказывать тебе то, чему ты сможешь повиноваться.
— Ты можешь, — медленно выговорила она, — приказать мне поцеловать тебя.
Он залился багровым румянцем. Но засмеялся, изумив ее.
— Ну что ж, я приказываю. Поцелуй меня.
Она с радостью повиновалась. Он с радостью приказал ей снова.
И он даже не пил вина. Посреди поцелуя Сайида откинулась назад, чтобы вдохнуть воздуха.
— Следовало бы убегать почаще, — сказала она, — хотя бы ради возвращения домой.
Ее волосы расплелись, и его пальцы запутались в них. На миг они напряглись до боли.
— Что, если я прикажу тебе не убегать?
— Я попытаюсь быть послушной.
— Но может статься, ты не сможешь. — Он учился. Это было трудно; ему это не нравилось. Но все же он пытался. Она уважала… нет, больше — она любила его за это.
Она поцеловала его еще раз, с жаром, от которого у него закружилась голова.
— Ты мой муж. Даже когда я была в гневе, я никогда не хотела принадлежать никому другому. Я счастлива, что мой отец выдал меня за тебя. Я счастлива, что ты дал мне Хасана. Я счастлива быть здесь, с тобой, быть твоей женой.
Он не ответил на это, только обнял ее еще крепче, но она почувствовала прилив счастья. Он только на вид был бесстрастным, ее Маймун.
Завтрашний день может оказаться не столь радостным. Им обоим было надо слишком многое простить, и Марджана была здесь, как напоминание. Маймун, будучи человеком и мужчиной, с трудом мог изменять своим привычкам. Сайида, будучи Сайидой, наверняка сделает что-нибудь, что еще усугубит это положение.
Но сейчас ее это не заботило. У них была ночь. Завтрашний день сам о себе позаботится.
Айдан выпал из "ничто"; голова кружилась, перед глазами все плыло. Когда это делала Марджана, это казалось так просто: как будто пройти через завесу воздуха. Но эта завеса была бесконечна, и у того, кто проходил через нее, был шанс раствориться полностью. Она высасывала волю; она затмевала в сознании картину — видение места, из которого он вышел, и места, куда он должен был попасть, а без этого невозможно было обуздать тьму.
Долгое время он не мог вспомнить даже куда хотел попасть. Страх нарастал. Забрало ли его в конце концов "ничто"? Быть может, он заблудился, потерялся без надежды на возвращение?
Свет вспыхнул неожиданно. Он находился в комнате, в которой жил во время пребывания в Дома Ибрагима, и рядом с ним стоял сундук с платой за кровь его родичей. Оба они выглядели невредимыми, не считая синяков, которые Айдан получил, когда упал.
Он с усилием вдохнул воздух, поднимаясь на ноги. Благодарение Богу, что никто не видел его. Ему не надо было говорить, каким он был глупцом, попытавшись сделать это в одиночку, необученным.
Во имя Бога и всех святых, никогда больше. Отныне он будет путешествовать людскими способами, и черт побери медлительность.
Он оставил сундук там, где уронила его сила, и вышел наружу, в угасающие отблески дня. Это испугало Айдана. Он исчез в конце дня; теперь определенно должна была быть глубокая ночь.
Бормотание мусульманской молитвы достигло скорее его сознания, чем его слуха. Эти жители востока были словно монахи, отправляющие свои службы. Время и пустыня изменили его: он чувствовал себя непривычно, идя прямо и святотатственно в час молитвы, когда все вокруг по крайней мере делали вид, что обратились к небесам. Но креститься и тем отвергать все это не прошло ему в голову.
