Слова, приписываемые отцу Кондрату, сказанные им наутро после пира у тевада Мурмана.
Веретено менялось на глазах. Оно росло, увеличивалось, словно тесто, только в десятки раз быстрее. Женщина оглянулась на спящего сына, отступила на шаг, заломила руки. Веретено задрожало.
— Мама? Что ты делаешь, мама?
Женщина вздрогнула и бросилась к постели, где маленький мальчик приподнялся на локте, непонимающе смотря на мать.
— Все в порядке, сынок, ложись!
— Мам… мне снился плохой сон…
Женщина оглянулась. Затем присела на краешек постели, погладила сына по голове. Тихо запела колыбельную.
Нана, нана, спи сыночек баю бай…
Нана, нана, спи мой солнечный лучик,
Нана, нана, глазки закрывай,
Нана, нана, побыстрее засыпай…
Когда ребенок, наконец, уснул, женщина осторожно укрыла мальчика одеялом и, крадучись, вернулась к веретену. Огонь в камине почти догорел, но пламя еще боролось, отчаянно пытаясь зацепиться за тлеющую головешку. Женщина смотрела на меняющееся веретено. Ее глаза горели страстью.
Тонкие голоса ворвались в безмятежный сон монаха. Он перевернулся, что-то пробормотал спросонья. Затем сел и некоторое время осоловело пялился на почти погасший костер.
— Дейла Святая и Могучая, сон плохой забери!
С этими словами монах, кряхтя, поднялся и бросил через левое плечо горсть земли. Почесал необъятный живот, зевнул. И тут снова раздался тонкий писк. Святой отец подпрыгнул от неожиданности и забормотал молитву.
Дейла Защитница, матерь Богов,
Та, что на небе и на земле,
Душу мою тебе завещал я
С тех самых пор, как…
Новый стон. Монах вытаращил глаза, пытаясь что-то рассмотреть в окружающей его тьме. Он устроился на ночлег возле самого тракта, улегшись под большим кленом. Теперь он до рези в глазах всматривался туда, откуда, как ему показалось, доносились странные голоса.
Наконец, до его слуха донеслось ржание. Монах засопел, решительно сжал посох и пошел на шум.
Большой отряд военных расположился на ночлег прямо вокруг дороги. Спали арбалетчики, укрывшись теплыми шерстяными накидками. Чуть поодаль лежали тяжеловооруженные пехотинцы. Горело два или три костра, возле которых, опершись о копья, спало несколько часовых. Блики пламени играли на ярких щитах копейщиков, причудливо раскрашивая солнечный знак Королевства Мзум, которыми были украшены щиты и доспехи. Напротив арбалетчиков, на другой стороне тракта, храпело и било ногами десятка два лошадей, привязанных к деревьям. Рядом с ними в разных позах замерли спящие рыцари. Монах судорожно вздохнул и прижался к дереву. Но не беспечность спящих часовых заставила его задрожать и опять воззвать к Дейле и Ормазу.
В воздухе над спящими солдатами Мзума парило множество странных созданий.
— Матерь Дейла, — прошептал монах. — Багоны, те, что несут кошмары… Слуги Кудиана, демона из Грани…
Бестелесные полупрозрачные сущности взмывали над спящими, водили хороводы, создавали в воздухе странные фигуры, стремительно пикировали вниз, прямо на спящих рыцарей, чтобы через мгновенье снова взмыть вверх. И они пели. Стонали тонкими голосами, выводили мелодию, от которой у монаха затряслись поджилки. Храпели и ржали испуганные лошади. Но спящие не просыпались. Многие ворочались, стонали и что-то невнятно бормотали. Багоны торжествовали. Они продолжали свой адский танец.
Одно из созданий подлетело совсем близко, и замерший на месте монах смог рассмотреть носительницу кошмаров поближе. Сквозь прозрачное, постоянно меняющее форму, тело были видны белесые черви, извивающиеся и сплетающиеся в немыслимые узелки. А еще у багоны было подобие лица — жуткая пародия на человеческую голову. Расплывчатые очертания носа, глаз, рта и даже ушей. Но все непостоянное, меняющееся и от этого еще более страшное. Монах судорожно вздохнул. Последние остатки мужества покинули его, и он бросился бежать, ломая ветки и спотыкаясь. Багона некоторое время висела в воздухе, словно глядя вслед беглецу, а затем взмыла вверх и помчалась к стонущим во сне арбалетчикам.
Рано утром на дорогу, ведущую в столицу Солнечного Королевства Мзум, из леса выехал всадник на упитанном жеребце непонятно-желтоватой масти. Темные волосы наездника были аккуратно сплетены в косичку, карие глаза казались бесстрастными, но искорки в них выдавали человека энергичного, хотя и слегка невыспавшегося в это летнее утро. Вокруг распевали птицы, летали бабочки, утреннее солнышко ласково светило. Всадник вытащил из седельной сумки початую бутыль и с удовольствием приложился к ней, причмокивая.
Жеребец тихо заржал.
— И не говори, Толстик, — вздохнул Зезва по прозвищу Ныряльщик, зевая и потягиваясь в седле. — Очень спать хочется, клянусь всеми дубами Мзума, Кива и Элигершдада! Что? Тоже хочешь винца? Ничего не скажешь, славное вино делают в Убике!
Толстик помолчал, но затем все-таки согласился с громким фырканьем.
— Отдых? — спросил Зезва. — Уф, неплохо было бы… Как говорит наш новый друг чародей Ваадж, отдохнуть всегда можно, было бы где, как и с кем, ха-ха! Гм, сам поехал куда-то, но не сказал куда! Встретимся, сказал, в тевадстве Мурмана…
Светлейший тевад Мурман опрокинул большую кружку мзумского темного пива, солидно рыгнул, и уставился на потупившегося Зезву.
— Славный мой гонец, — протянул тевад, поглаживая свой необъятный живот и делая знак слуге налить еще. Перед светлейшим высилась целая гора соленых раков, которую он уже не без успеха уменьшил на четверть. — Зезва! Ну, как дела в Убике? Что там мой родич гамгеон Арсен?
— Передает вам привет, светлейший тевад, — кисло проговорил Зезва, с вожделением поглядывая на пиво. Он не успел даже поесть с дороги, потому что Мурман велел немедля явиться с докладом о проделанной работе.
— Были сложности? — прищурился тевад.
Хм, Ваадж уже все ему рассказал. Интересно, где чародей?
— Небольшие, светлейший. Пришлось пару чудов успокоить. Но с помощью их чародейства Вааджа…
— Парочку? — воскликнул Мурман, вытирая пену с огромных черных усов. — Битва с очокочами и крюковиками, сражение с высшей кудиан-ведьмой! Да ты скромняга, Зезва!
Зезва дипломатично промолчал.
— Герой! — засмеялся Мурман, прочистив нос. Затем тевад стал очень серьезным. — Убив кудиан-ведьму, ты нажил себе могущественного врага, Зезва…
— Я знаю, светлейший.
— Не перебивай, едрит-твою мать! Налей лучше себе пива. Ага, вижу ты не прочь выпить со старым, толстым, выжившим из ума тевадом… Эй, кто там! Вот ты, ты! Поди сюда, Аристофан. Принеси, дружище, что-нибудь поесть Зезве, а то видишь, еле на ногах стоит… Зезва, садись!
