Однако другого Михал Афанасьевича в Машином распоряжении не было.
— А в ведьм вы верите?
— Как же не верить, если у Гоголя бурсак Хома Брут вышел вон из тех ворот Академии, да так и не вернулся к братии? — показал ей улыбчатый студент на здание Киево-Могилянской.
Он, конечно, шутил.
Они стояли на Контрактовой. Сбоку к Городскому-Контрактовому дому прилепился веселый базарчик-«толчок», обнимавший кольцом фонтан «Самсон» — его воде приписывали целебные свойства. Вокруг торговали дешевыми крестиками, иконками, корзинами, стеклярусом. На крыше балагана сидел Святочный дед и бросал афиши в толпу.
— Начинается представление всему миру на удивление! — кричал зазывала.
«Сегодня же Рождество…. 25 декабря. Первый день Святок.
Мишу наверняка ждут дома, где…»
«всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях». «О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем!»
— Вы что-то еще хотите спросить?
Она хотела спросить его многое.
Что он хотел сказать, умирая, повторяя: «Чтоб знали, чтоб знали»?
Но этого он не знал.
Что он знал про трамвай?
Кто стал его Сатаной, ставшим в «Белой гвардии» Михаилом Шполянским, стараниями которого пал Великий Город? И почему все-все-все, случившиеся с ней, было только ради Него?
Но он не знал.
И не узнает. Так же, как и она.
— А вы могли бы поверить в перемещенья во времени? В то, что можно попасть в будущее? Или в прошлое, — заторопилась Маша.
— Это было б занятно. — Он смотрел на нее со спокойным вниманием старшего брата, привыкшего выслушивать девичий лепет.
Его глаза, такие похожие на голубой камень в перстне Демона, переливались множеством граней: ирония, любопытство, нежное предчувствие праздника.
Но грани, которую она надеялась там разглядеть, — бесконечной булгаковской веры в безграничность пространства и времени, проникшись которой Маша в свое время легко, без сомнений переступила в Киев-иной, — в его глазах не было.
Вовсе.
— Боюсь, вы не поверите мне, — сделала вывод она. — Но все равно я должна вам сказать. Умоляю, прежде чем вы признаете меня умалишенной, дайте мне минуту — всего одну, — попросила она. — Я жила в XXI веке. И там, где я жила, все знали вас!
— Знали меня?
Ирония. Вежливая ирония!
— Все знали вас как ПИСАТЕЛЯ, — сказала больше-не-Киевица. — Великого писателя. Я знаю, вы не верите мне. Но я могу доказать.
Волнуясь, совершая бесполезные жесты, она развернула принесенный сверток.
Она протянула ему красную книгу.
— Здесь указан год. А впереди предисловие. С картинками. Вы узнаете себя.
Ирония исчезла.
Переливчатые грани погасли.
Он стал серьезен. Серьезен, как врач, принимающий больную с диагнозом «шизофрения, как и было сказано».
Серьезен, как судья, которому предстояло произнести приговор.
Он взял книгу. Открыл титульный лист. Взглянул на год.
«2001» удивил, но нимало не убедил его — бумага стерпит любой год, какой не пропечатай на ней.
Он пролистнул страницу, другую.
Он не мог не узнать свое фото.
«Михаил Булгаков гимназист. 1908 г. Фото П. Блоневского в Киеве».
Он не мог не узнать свое фото — «М. Булгаков, студент. 1909».
Он не мог не узнать фото матери. Двух своих сестер в пальто с меховыми воротниками, с большими муфтами — Надю и Варю во дворе дома по Андреевскому спуску, 13.
Он не мог не узнать свою будущую жену Тасю Лаппа, девушку, в которую был влюблен.
— Жена. Татьяна Булгакова. Мы поженимся?
А потом ему пришлось узнать себя.
«Михаил Афанасьевич Булгаков, выпускник медицинского факультета Императорского университета св. Владимира. 1916 г.».
Себя, вступившего в первую мировую войну…
Себя, с ужесточившимися чертами…
Себя сорокалетнего, с зачесанными назад волосами, с пронзительными глазами, с моноклем в правом глазу. Себя, знающего ответы на вопросы, которые не стоит задавать простым смертным.
Свою последнюю жену Елену…
— Но этого быть не может. Я не оставлю Тасю. Как такое возможно?
В смятении студент смотрел на нее.
И глаза его были почти такими же сильными, как на сорокалетнем снимке.
Перед ней стоял Булгаков. Наконец, она узнала его — все то будущее, что было заложено в нем, захватило ее, требовало ответа.
— Я напишу это? — Его рука обнимала красную книгу. — Но я не имею намерения стать писателем.
— Вы начали писать ближе к тридцати, — сказала она.
— Все это будет?
— Вы не поняли, — отчеканила она. — Этого не будет. Я пришла из XXI века, чтобы изменить Прошлое. И я изменила его. И изменила вашу судьбу. Вы не станете писателем — Великим писателем. Я забрала у вас эту возможность. Но все можно поправить.
Стараясь не прикоснуться к его пальцам, Маша аккуратно вынула красную книгу из булгаковских рук. Прижала к груди.
И протянула ему.
— Я принесла вам это! Перепишите. Просто перепишите и опубликуйте под своим именем… Я умоляю.
* * *
Сдвинув цилиндр на лоб, Даша шагнула в темноту.
Луч высветил ее — слабый, неверный.
Она стояла на авансцене, склонив голову. На ней было черное платье до пят.
Публика безмолвствовала, потрясенная явленьем одетой Изиды.
Даша медленно сняла цилиндр.
Ее глаза ударили зал угрюмой гордостью.
— запела она а капелла.
Ей не нужна была музыка. Не нужна была нагота. Она отчаянно верила, что способна обнажиться не раздеваясь.
Звезда надежды благодатная…
Верила — сила, заложенная в ней, огромная сила, о которой говорила Наследница, прорвется сквозь блестки и шелуху.
Звезда любви волшебных дней,
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей.
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей…
И, судя по застывшим, перевернутым лицам, внезапная Дашина душа поразила публику больше, чем безумие ног.
Зал остановил дыхание. Зал замер, стараясь замедлить стук сердец.
Это был заключительный номер — новый номер!
«Сработает. Обязательно сработает на контрасте», — думала Инфернальная Изида до выхода.
Сейчас певица не думала — она пела.
— А-а-а-а-а-а-а-а!!! — взорвал кабаре ужасающий крик. — А-а-а-а-а-а-а-а!!!! Помо-огите!!!
* * *
Стук в дверь, частый и громкий, настиг Машу в два часа ночи.
Она воровато заозиралась, словно ее пришли брать с поличным. Сорвала с плеч пуховый платок и накрыла им письменный стол.
