Стук в дверь, частый и громкий, настиг Машу в два часа ночи.
Она воровато заозиралась, словно ее пришли брать с поличным. Сорвала с плеч пуховый платок и накрыла им письменный стол.
Дверь не умолкала — полуночный гость стучал изо всех сил. Натыкаясь на черные стены, хозяйка добралась до прихожей. Включила электрический свет. Повернула замок.
На пороге, хлюпая растертым и красным носом, сидела зареванная Даша. Лицо ее было испачкано сажей. Под распахнувшейся и непонятной офицерской шинелью Маша увидела захватанный чьими-то руками шелк вечернего платья.
— Ты что, так сюда прибежала? Голой? Там же мороз… Идем, идем быстрей. Я воды тебе нагрею. Быстро под душ!
Ожила колонка. Забурчала огнем. Пламя заворочалось в металлическом желудке.
— Все… сгорело…
Чуб сидела на краю цинковой ванны, бездумно сжимая всученное ей Машей «Розовое хрустальное мыло». («Высокое содержание глицерина. Экономия вследствие обилия пены. Нежный запах розы».)
Хозяйка колдовала над дровами.
— Кабаре мое сгорело. Ключ от квартиры моей в гримерке остался. Меня офицер из пожара вынес. Тот, помнишь его? Виктор? Которого Муравьев застрелил. А я его тогда не спасла… А он меня спас. А дома доця не кормленная.
— Завтра покормишь. Раздевайся.
Минут сорок спустя, уже одетая в Машин халат, уже не черномазая, а бело-розовая, благоухающая «нежным запахом розы», актриса погорелого театра сидела на диване под плюшевым пледом и продолжала перечислять свои беды:
— Не понимаю, как так получилось — все вдруг вспыхнуло вмиг! Я на сцене была, новый номер показывала. Со стихами пока не выходит. Я и подумала: надо менять репертуар. У меня все номера в одном имидже — голоногие. А тут я решила без ног: сначала, как обычно, ногами подрыгаю, а в конце дам серьезный, трагический романс в длинной юбке. Кстати, на публику очень подействовало. Я пела «гори, гори, моя звезда». И вот на «гори, гори» все как загорелось…
— То есть ты спела «гори, гори» — и кабаре вдруг загорелось? — углядела неладное Маша.
— Я тоже об этом думала. — Певица озабоченно почесала нос, поразмышляла и сказала: — Но там ведь «гори, гори» не один раз повторяется. Песня вообще с «гори, гори» начинается. А загорелось все только в конце! А потом со мной сейчас непрерывно какая-то хрень приключается. То доска упадет, то, наоборот, подо мной на сцене подломится. Дико, что я ногу тогда не сломала. А недавно я под машину почти попала, точнее попала — она меня носом стукнула, я отлетела. Но ни-че, выжила. Только ударилась.
— Машина? А Катя говорила, что чуть не попала под трамвай.
— Как ее прапрабабушка? — уловила идею певица. — Думаешь, кто-то нас хочет убить?! — загорелась звезда сгоревшего кабаре.
— Почему же тогда этот «кто-то» нас до сих пор не убил? — сделала Маша попытку как обычно разложить все по полкам. — Как-то он слишком по-дилетантски нас убивает. И почему тогда со мной ничего не случается?
— Потому, что ты из дому никуда не выходишь! Как тебя трамваем тут переехать? Думаешь, это Ольга? Наследница Ольга?
— Тогда зачем она лечила меня? — Экс-Киевица сделала круг по комнате.
Она все еще волочила правую ногу, — но вторая банка мази Бормента почти завершила свое благородное дело.
— Только благодаря ей я и могу ходить, — сказала Маша. — Нелогично выходит.
— Очень логично, — заспорила Чуб. — Она и хотела, чтобы ты, наконец, вышла из дома и тоже под машину попала!
Маша приземлилась в кресло. Помолчала.
И кабы Землепотрясная Чуб не была по уши погружена в свои беды, она бы приметила, что глаза у ее подруги бессонно-красные. Вид температурный. Плечи подрагивают. И собирается их кто-то убить или нет, Маше, по большому счету, совершенно неинтересно.
Но Даше было совсем не до Машиных интересов и плеч.
— А ты не хочешь спеть мне свой романс? — спросила Ковалева.
— Ты правда хочешь послушать?
Чуб немедленно воскресла из мертвых, по просьбам трудящихся. Встала. Потуже завязала халат. Заняла середину гостиной, решила, что этого мало, забралась на стул и, сотворив серьезное лицо, исторгла из груди:
Но никакого впечатления на окружающий мир ее «гори, гори» не произвело. За исключением той части мира, которую звали Машей.
Даша пела даже чересчур хорошо — слишком для Маши.
Беспросветность романса вмиг насытила воздух тоской, сделав ее затаенное уныние осязаемым, вязким. Мертвенная меланхолия облепила Машу белою ватой.
Она вспомнила, что, идя на расстрел, Колчак тоже пел этот романс.
Сойдет ли ночь на землю ясная…
Вспомнила папу.
Звезд много блещет в небесах…
И вспомнила, что папы у нее больше нет.
Но ты одна, моя прекрасная…
Она одна. Ее отец родится тогда, когда она давным-давно умрет.
Горишь в отрадных мне лучах.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в отрадных мне лучах…
Маша вспомнила, что Колчака по сей день считают автором этого романса, а его истинный автор умер в безвестности и нищете, парализованный, забытый.
И, как и многие писатели и поэты, предвидел, наверное, свою печальную кончину и забытье.
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я — ты над могилою…
«Умереть, — подумала она, — и не думать», — прежде чем волной безысходности ее накрыли слова: «…не понравились», «…непонятной».
Так сказал Мир.
Она попросила его сходить…
Потому что боялась.
Боялась до свиста в ушах. До полной, абсолютной потери себя — увидеть еще раз…
поднять глаза…
и задать вопрос…
«Я не могу умереть. Не могу убить ребенка. У меня ребенок. Он родится в апреле. Я просто сделаю это. Просто сделаю».
Ей полегчало.
— отрепетированным финальным жестом певица выбросила вперед страстную руку.
Портьеры на окнах загорелись, огонь взметнулся над ними, как огромный пласт ткани.
Пламя подалось к наполненным книгами полкам дивана. Неизвестно откуда материализовавшийся Мир бросился на огонь, сорвал пылающие занавеси вместе с карнизом. Ошалевшая, круглоглазая Маша смотрела, как само тело (мертвое тело!) Мира убивает шипящее пламя. Он прошел сквозь него.
Комната наполнилась удушливым чадом. Даша Чуб в ужасе взирала на свою правую руку. На потолке образовался черный полукруг.
— Это ты! — ненавидяще выкрикнул Мир.
